Угол покоя

Я полез в седельную сумку, достал аспирин, вытряс в ладонь две таблетки и запил остатками кока-колы в бутылке на подоконнике.

– Я согласен с Адой, – сказал я. – Думаю, лучше вам с ним не встречаться.

– Но на самом-то деле он не такой, как я сейчас описала, – сказала Шелли и, поглядев на меня, хмуро задумалась. – Я в том смысле, что он нормальный на самом деле, голова в порядке, просто он проникся этими теориями насчет более справедливой системы и не боится по этим теориям жить. И, похоже, он ко мне привязан. Не был бы – не стал бы меня искать.

– И все-таки вы опасаетесь, что он начнет здесь болтаться и оставлять людоедские следы, – сказал я. – Если так и правда будет, если он примется философически вторгаться в эти владения, я полицию все же вызову. Мне ни к чему людоедские следы, да и вам, думаю, тоже.

– Ты к этому не притрагивайся даже мизинцем, – сказала мне Ада. – Сами уж как-нибудь свое разгребем.

– Я только хотел предложить: может быть, она побудет у меня, пока он здесь?

– Помеха тебе будет большая.

– Да почему? Свободных комнат полно, сможет выбрать на свой вкус. Если, конечно, она правда не хочет иметь с ним дело.

Я предложил исключительно ради Ады, а не ради ее дочери. Предвижу, что всякий раз, как сойка уронит желудь, мы с Шелли будем выглядывать наружу из-за жалюзи. Что всякий раз, как в доме что-нибудь скрипнет, я буду тянуться к дедушкиному кавалерийскому пистолету. Не скажу, что меня приятно будоражит мысль об этом торчке, о том, что он может шнырять среди моих деревьев и высматривать нас. Не радует меня и присутствие постороннего человека в одной из многих гостевых комнат. Мне больше нравится, когда я в доме один или с Адой. Поэтому я надеялся, что мое предложение будет с благодарностью отклонено.

Но Шелли сказала только:

– Ух ты. Я даже, кажется, не прочь, чтобы он не сразу отсюда умотал. Он взбесится, как узнает, что я в большом доме с боссом живу.

– Что ты несешь! – взъярилась на нее Ада.

– Не волнуйся, мама. Я по-шу-ти-ла.

– Не смешней, чем он шутит.

Вспоминая сейчас один вчерашний момент, я спрашиваю себя: может быть, эта шутка и правда из того же разряда, что его шутки? Людоедский след, чтоб я увидел и пялился. Вот она, фривольная бесцеремонность, о которой я говорил.

Что, к дьяволу, могло у нее вчера вечером быть на уме? Ада готовила меня ко сну, я был поднят с кресла и раздет, стоял на своей единственной шаткой ходуле, обхватив Аду за шею, ступней ощущая спущенные до полу трусы, – и тут в кабинете небрежно зашлепали туфли-мокасины Шелли, и раздался ее голос:

– Помочь, мам?

Помочь?

Ада прижала меня к груди и повернулась, обращая к двери разгневанную спину. Ее негодующий залп прошел рядом с моим ухом:

– Да не входи же ты сюда!

И меня повернула вместе с собой. Я уставился мимо ее плеча сквозь дверь ванной в кабинет, где стояла, прислонясь к дверному косяку, Шелли в своей водолазке с поддернутыми рукавами. Она очень хорошо была мне видна, как и мы ей. Мне бросилось в глаза, что она ohne Bustenhalter [74] и довольно полногрудая. И я невольно, кроме того, очень ясно увидел то, что видела она: ее мать в белом нейлоновом медицинском халате прижимает к груди голого уродца.

74

Без бюстгальтера (нем.).

– Извиняюсь, – сказала Шелли. Глядя мне в глаза, чуть ли не подмигнула, по лицу прошла крохотная тайная улыбочка. Оттолкнулась плечом от косяка, повернулась и шлеп-шлеп по голому полу кабинета.

Ада, купая меня и укладывая, не произнесла ни слова помимо своих обычных ободряющих междометий. Когда достала бутылку, чтобы нам глотнуть на ночь, я увидел, что она размышляет, не предложить ли мне позвать Шелли присоединиться, и отвергает эту мысль. Шелли после ужина позаимствовала мой транзисторный приемник, и нам слышно было, как он в восточном крыле, где она обосновалась, играет рок с ритмическим боем, – будто едешь со спущенным колесом. Мы выпили вдвоем и поговорили на другие темы, обходя сегодняшнее.

Наконец Ада взгромоздилась на ноги, взяла стаканы и оглядела меня, проверяя, все ли нужное у меня есть. Вдохнула носом и, сжав губы, с присвистом выдохнула.

– Ну, терпи, раз такое дело, – сказала она.

– Терплю, терплю.

– Спи себе спокойно.

– Спасибо. Ты тоже. Не бери в голову. Скорее всего, его уже тут нет.

– Да не так меня он тревожит, как другое. Ну, доброй ночи тебе.

– И тебе.

Она вышла, грузная, огорченная. Послышалось пищеварительное урчание лифта, затем умолкло. Открылась и закрылась входная дверь, слышно было, как Ада хорошенько ее тряхнула, проверяя замок. В глубине дома по-прежнему тяжко наяривали электрогитары. Может быть, подумал я, она не выключает для успокоения, может быть, ей страшно все-таки. Может быть, она заявилась, когда Ада меня купала, потому что ей не по себе сделалось одной в пустом крыле.

Радио звучало до полуночи и дольше, не давая мне заснуть. В последний бессонный час, миновав стадию раздражения из-за характерной для нее бестактности, я постарался напрочь отключиться и от нее, и от ее торчка, и от нового мира, который он хочет построить и в котором она, кажется, не уверена. Не дам себя в это втянуть; если что – сразу звоню в полицию. Отрезано, баста, не желаю больше об этом думать. Назад к бабушке, в ее девятнадцатый век, где все куда более внятно – и проблемы, и люди.

Что я решил сделать – и сделал сегодня с утра пораньше, – это пройтись по материалам, относящимся к Айдахо, и вынуть кое-какие письма. До Айдахо Шелли еще не добралась, но скоро доберется. Лучше избавить бабушку от ее бесцеремонного взгляда.

2

Среди последних материалов, которые Шелли для меня приготовила, февральский номер “Сенчури” за 1879 год с бабушкиным очерком о Санта-Крузе и десятью ее гравированными иллюстрациями. Полезно иметь перед собой ее картинки. Так легче представить себе этот сонный городок, который позже был переиначен – сначала парком развлечений, затем добропорядочными супружескими парами на пенсии, а после этого филиалом Калифорнийского университета. Без изображений я не смог бы вообразить себе, каким он был, когда они приехали туда из Нью-Альмадена. Попробую описать одно какое-нибудь утро.

Они сидели в укрытии меж двух желтых береговых скал, солнечном, но защищенном от ветра, прислонясь к выброшенному морем стволу дерева. Песок был сухой и светлый, приперченный золой береговых костров и затканный чем-то стелющимся, с пахучими фиолетовыми цветами. Ниже места, где они расположились, видно было, докуда доходит прилив, по валику из водорослей, мусора, выбеленных водой дощечек, мокрых перьев морских птиц; еще ниже берег был темный, гладкий и твердый. Мэриан толкала по нему коляску, оставляя блестящие изогнутые следы.