Угол покоя

– Оливер, ты должен пожаловаться на него мистеру Прагеру и мистеру Смиту!

– Да? – Оливер взглянул на нее искоса. – Они все одного полета птицы.

– Но они ни за что такого не допустят!

– Кендалл – управляющий, – сказал Оливер. – С точки зрения акционеров, хороший. Рудник приносит хорошие дивиденды. Они не поставят свои доходы под удар только из-за того, что он уволил машиниста-корнуольца.

– Но ты говоришь, он и тебя не прочь уволить, а это может повредить компании. Сколько ты сберег им денег с этим подъемным механизмом!

– Меня он не уволит, – сказал Оливер. – Просто постарается, чтобы я сам ушел. Назавтра после того, как я говорил с ним про Трегонинга, он велел Эрнандесу повесить эту табличку. Это ведь не значит: нельзя курить. Это значит: смотри у меня, молодой человек.

– А ты стоишь перед ней и куришь!

– Ага.

– А если он увидит?

– Хорошо бы увидел.

– Но вдруг он даст тебе нагоняй?

– Он даст его первый и последний раз.

– Оливер, – серьезно спросила она, – какой нам самим резон оставаться?

– Такой, что я все еще учусь, – сказал он. – Я получаю массу полезного опыта, а опыт – капитал инженера. К тому же никакая другая работа меня не ждет. К тому же тебе тут нравится, и ты не все еще нарисовала.

– Мне бы не нравилось, если бы я знала. И теперь уже не нравится.

– О, да ничего нового, – сказал он. – Просто тяжелый момент прямо сейчас.

– Невыносимо думать, что тебе приходится покоряться этому человеку.

– Покоряться? – мягко переспросил он. – Разве я ему покоряюсь?

Пронзительный семичасовой гудок, вырвавшись на волю, переметнулся через ущелье. На его жалобном излете вошел мистер Эрнандес. Выглянув на улицу, Сюзан не увидела ни единого мужчины – женщина-другая, и только. Ни одного отставшего, кто торопился бы к штольне, к надшахтной постройке, к вагончику. Этим утром опоздавших не было. Шпики, предположила она, донесут: предметный урок, преподанный через Трегонинга и двоих мексиканцев, усвоен. Когда она только приехала, здешний порядок показался ей похожим на военный. Теперь понятно стало, чем он обеспечен.

– Buenos dias [69] , – ответила она на негромкое приветствие Эрнандеса. Они условились разговаривать между собой только по-испански, и беседы их в результате сводились в основном к “здравствуйте” и “до свидания”.

Оливер положил ей на спину ладонь.

– Ты лучше иди теперь. Никаких посторонних в этом кабинете, да, Чепе [70] ?

Эрнандес тихонько прищелкнул языком.

– Вы слышали? Он обещал уволить всякого, кто купит у Трегонинга что-нибудь из его обстановки.

69

Доброе утро (исп.).

70

Чепе – уменьшительное от Хосе.

Несколько секунд Оливер молчал, только смотрел на Эрнандеса ровным взглядом.

– А что Трегонинг?

– Что он может сделать? – сказал Эрнандес. – Отдает вещи даром.

Оливер задумался, глядя на Шейкрэг-стрит в грязное окно.

– Вы тут давно, Чепе? – спросил он наконец.

– Шесть лет.

– И ни разу никаких неприятностей с асьендой?

– Нет, – ответил Эрнандес со слабой улыбкой.

– Хорошо, – сказал Оливер. – Еще восемь лет верной службы – и можете дослужиться до такой же награды, как Трегонинг.

– Я слежу за собой, – сказал Эрнандес. – У меня мама и две сестры.

Нечаянно увидев со стороны, как глубоки и жестоки противоречия на руднике, Сюзан почувствовала себя домашней хозяйкой, которая, выглянув в окно своего тихого опрятного жилища, наблюдает за свирепой мужской дракой. До этого она была, как хрупкая вещь, окутана ватой. Каждый взгляд между двумя инженерами был утяжелен смыслами, от которых она прежде была защищена. Она видела обоих только когда они оставляли рудник и управляющего за спиной. Она знала мужа не как инженера, но как верного друга, возлюбленного, слушателя, домашнего мастера на все руки. Рисуя для мистера Хауэллса и “Атлантика” двух сестер Эрнандеса, она изобразила их томными, стройными, семейственными, предлагающими ей, гостье, инжир и местное вино. О том, на каком опасном краю они живут, как сурова их возможная доля, она не задумывалась, плененная их изяществом, их темными выразительными глазами, элегантностью их танца, красотой ребосо или мантильи поверх волос, женственностью движений и поз. Негодуя, она почти жалела сейчас, что отправила эти доски, лучше бы послала что-нибудь более близкое к правде жизни в шахтерском поселке. Но как бы она могла приблизиться к этим жизням настолько, чтобы верно их нарисовать? Год без малого она в Нью-Альмадене – и видела только его живописную внешность.

– Иди, Сюзан, ступай себе, – сказал Оливер. – Что толку расстраиваться? Так вот на руднике дела обстоят.

– Хорошо, я пойду. – Но положила ладонь ему на руку. Посмотрела на Эрнандеса, улыбнулась ему. – ?Con permiso? [71] – Он вскинул брови, восхитившись ее лингвистическими дарованиями, и отвернулся, прикинулся глухим. В дверях она сказала Оливеру: – Нас с мальчиком не принимай в расчет ни на секунду. Не поступайся своими принципами.

71

Вы позволите? (исп.).

– Уверена?

– Абсолютно.

– Ладно, поглядим. Может быть, он власть показал и теперь уймется.

Она не стала задерживаться в поселке корнуольцев и не пыталась рисовать, хотя туман уже начал рассеиваться. Пошла прямиком домой мимо бака с водой, где собрались погонщики и мальчишки, где aguador, уже вернувшись после первой возки в гору, заново наполнял свои бочонки. Людские взгляды, когда она шла сквозь них, обычно ей мешали, даже если ее сопровождал Чужак и нечего было опасаться. Теперь, однако, когда она увидела, какими гнилыми нитками сшиты жизни этих людей, она шла сквозь их взгляды с яркой улыбкой товарищества и симпатии, с улыбкой до того непреклонной, что лицу было больно, когда она наконец их миновала. Рассказать подобную историю сейчас, в двадцатом веке, любому американцу, и он непременно захочет знать, как начальству сошло с рук это безобразие. Почему люди не устроили забастовку? Попробуй сегодня выкинуть такой номер, и Объединенный профсоюз горняков свяжет предприятие по рукам и ногам. Помню, однажды связали “Зодиак”, когда мой отец занимал на руднике руководящую должность, – а все из-за того, что администрация таскала туда-сюда сумки с обедами рабочих, чтобы предотвратить воровство золотоносной руды. “Не подглядывать в нашу раздевалку!” – такой выдвинули лозунг. Комариные укусы, если сравнить; досадные помехи, а не произвол. Что показывает, насколько нам необходимо чувство истории: без него мы не будем знать, как выглядел настоящий произвол. Когда Кендалл начальствовал в Нью-Альмадене, до создания Объединенного профсоюза горняков оставалось полвека, до возникновения Западной федерации шахтеров – поколение; организация “Индустриальные рабочие мира” будет основана только в 1905 году.

Запад моих бабушки и дедушки, приходится мне раз за разом напоминать и другим, и себе, это ранний Запад, последняя обитель свободнорожденного американца. Запад, чьи владельцы живут в Бостоне, Филадельфии, Нью-Йорке, Лондоне. Свободнорожденному американцу, если он работает на одну из этих корпораций, повезло, если у него нет семьи, ибо тогда у него появляется выбор: он может уйти, если его что-то не устраивает. Если же ты Трегонинг, то тебе повезло, если тебя просто уволили, не проломив при этом башку. И, само собой, когда ты уволен, тебя заносят в черный список. Трегонингу не работать больше на подъемнике, по крайней мере в Калифорнии. Он в итоге окажется на каком-нибудь ранчо в долине, будет делать непривычную работу за несколько долларов в месяц и жить в лачуге.

“За то, что купил отрезки трубы не в лавке компании!” – скажет кто-то.

Именно так. Грубая ошибка. Правила ему были известны.

Когда Оливер еще до полудня вошел в калитку, она по лицу поняла, чтo он ей скажет. Он шел быстрой походкой, жестко отстукивая каждый шаг, и прерывисто, с запинкой начал, не доходя до веранды:

– Ну, словом… хочу тебе… мы, похоже… ты готова переезжать?

– Ты уволился.

– Ушел. Уволился – слишком было бы вежливо. Еще немного, и я бы начистил ему физиономию.