Угол покоя

– Здорово, старина, – сказал Оливер ребенку. Наклонился, выглянул в окно. – Густо как, ни зги.

– Я люблю, когда так, – сказала Сюзан. – Люблю в известной мере. Хотя и пугает немного. Словно каждое утро мир сотворяется заново. Все только еще предстоит, слово не произнесено. Как будто стоишь перед выбеленной доской, и тебе надо нанести на нее рисунок. Сколько бы раз я ни видела, как это происходит, никогда не могу быть уверена, что это произойдет снова. Чудится, будто всматриваюсь в нашу жизнь, и в ней такая же смутность и неясность, как здесь. Но теперь цемент все изменит.

– Не уверен, что сквозь цемент лучше видно, чем сквозь туман.

Но поддразнивать ее сейчас, такую счастливую, было бесполезно. Вот они стоят, думалось ей, семья в ее классическом виде, и глядят из своего убежища в смутную, но полную надежд неизвестность. Без сомнения, она соотнесла окно, перед которым они стояли, с одним из “волшебных окон” в китсовской “Оде соловью”. Слышен ли был ей шум “грозных морей”? Трудно представить себе, чтобы в бабушке в важный момент ее жизни не пробудились стихи, которые они во множестве читали с Огастой.

Тяжелая, словно шарик от подшипника, капля стукнула по мокрому гонту. За призрачной кромкой крыши виднелись только легчайшие, очень осторожные, угольным карандашом намеченные линии, обозначавшие формы: намек на розы, смутные холмики кустов внизу, длинное размытое нечто, способное стать деревом. Справа, слева, сверху, снизу до нее доходил звук Санта-Круза, такой повсеместный, что казалось, через некую дрожь подоконника передается и ее ладони на нем, звук затрудненный и в то же время расслабленный, грозящий и успокаивающий, словно бы не способный решить, стать ли ему собой, обрести ли ясность – или бормотать себе дальше невнятно, как бормочет летний гром, которому лень стрельнуть молнией.

– Слышишь море? – спросила она.

– Если права миссис Эллиот, это для души полезно.

– Миссис Эллиот всегда права. В этом-то и беда с миссис Эллиот.

Он удивился.

– Вы что, не ладите?

– Ладим, разумеется. Она в высшей степени великодушна и заботлива. Но она мне помогает, даже когда я этого не хочу. Она не предлагает, а командует.

– Ты не обязана слушаться. Ты тут на пансионе, а не в гостях.

– Попробуй не послушайся! У нее на все есть готовые теории. Стоит мне отвернуться, и она дает ребенку сосать кусочки сырой говядины.

– И он сосет?

– Да, что самое досадное. Любит.

Он засмеялся – она не столько это услышала, сколько почувствовала.

– Тебе хорошо смеяться, – сказала она. – Не тебя она все время донимает. У нее нет знакомой женщины, кому она не втолковывала бы, как растить детей, как их отлучать от груди, как предупреждать беременность. С примерами из своей практики. Ты бы послушал ее в женской компании – она рассуждает на такие интимные темы, что просто невозможно. Сейчас для нее главный вопрос – предотвращение зачатия. Она хочет вызволить женщин из биологического рабства. Она ни в чем за всю свою жизнь не испытала ни малейшего сомнения. Не говори мне, что тебе такие люди нравятся – такие добрые, альтруистичные и невыносимые.

– Я нахожу ее очень неприятной, – сказал Оливер, все еще смеясь.

– Ты думаешь, женщине пристало презрительно отзываться о своем муже?

– Избави боже. Она о нем презрительно?

– О, у нее язык острее некуда! Рассказывает мне, какие предложения получала, когда только сюда приехала. Трудно, казалось бы, поверить, она такая неряшливая и резкая, но думаю, так могло быть, ведь женщин тут было мало. А я, говорит мне, мелкого дубильщика выбрала, небрежно так говорит, словно он не человек, а кастрюля из лавки.

– Чем ей Эллиот нехорош? По-моему, отличная партия.

– Не мыслитель из Новой Англии, – сказала Сюзан. – Не похож на Джорджа Уильяма Кертиса. Никогда не мыл посуду с Маргарет Фуллер. Но посуду моет, притом в одиночку, это дело другое. У них, как она выражается, договор. Она готовит, он убирает и моет. Бедняга весь день в своих дубильных чанах, весь вечер в лохани для мытья посуды, а эти их великовозрастные вульгарные девицы балуются за пианино или играют в вист.

Ладонь Оливера двинулась вдоль ее живота.

– Мне знакомы чувства этого бедолаги. Имею опыт женитьбы на женщине умнее себя.

– О, да как ты… Кто цемент изобрел? – Не противясь его крепнущим объятиям, она сказала с каким-то надрывом в голосе: – Нам планировать, планировать и планировать.

– Как бы мы ни планировали, миссис Эллиот нам, боюсь, придется еще потерпеть. Могут месяцы пройти, пока я найду денежную поддержку.

– Мне это не важно сейчас. Мы подождем.

– Может быть, ты бы предпочла со мной в Сан-Франциско?

– Боже мой, не знаю… Было бы чудесно, но не знаю насчет Олли.

– Или здесь найди другой пансион, если миссис Эллиот из терпения выводит.

– Это будет пощечина, она так добра на свой лад.

– Тогда что планируй, что не планируй, мы остаемся там, где мы есть.

Ей слышно стало, как Эллиот возится с кухонной печью, а затем, в наступившей тишине, только редкие капли и отдаленные крики птиц сквозь бормотание моря.

– Но не там, где были, – сказала она. – Потому что теперь у нас есть будущее. Мы можем глядеть в туман, сейчас он густой, как сливки, но наверняка рассеется. Мы можем слышать эти затерянные в тумане крики, но едва только Сотворение скажет нужное слово, они станут птицами.

– А мы тем временем дружно умрем от плеврита из-за открытого окна. Давай вернемся в постель.

Он обнял ее еще теснее, но между ними был ребенок; он тихо посапывал у нее под ухом.

– Не надо, – прошептала она. – Разбудишь.

– Положи его обратно в кроватку.

– А если Мэриан не спит?

– Вот и последит за ним.

– А если она постучит?

– Пускай стучит. Запри дверь.

– Тогда она подумает…

– Пускай себе думает.

Его ладонь пошла вверх, приподнимая ей грудь, его губы касались ее макушки.

– Но так светло!

– Значит, тебе не понадобится лампа, чтобы положить его в кроватку, – сказал Оливер. – А потом просто закрой глаза.

4

– Сюзан, – сказала миссис Эллиот. – Я должна совет вам один дать.

Она хватила вожжами по круглым ягодицам, трудившимся промеж оглобель.

– А ну живей, Похоронная Процессия.

Ее поношенные туфли – она не переобулась даже ради рождественского ужина и рождественских визитов – были уперты в передний бортик двуколки. Руки, державшие вожжи, были пятнистые, как кукурузные лепешки. Вместо шляпы голову прикрывала широкая лента или повязка, из-под которой выбивались витки ржавой проволоки. Лицо было коричневое, пергаментное. Она казалась Сюзан, стиснувшей зубы от головной боли и отчаянно тосковавшей по дому, чем-то грубо сработанным в шорной мастерской, чем-то вроде ее самодельных кукол.