Угол покоя
Шрифт:
Она проснулась словно по какому-то сигналу изнутри ее тела – то ли щекотка, то ли боль. Пару минут лежала и прислушивалась, соображала, где находится, опознавала теплую тяжесть Оливера рядом с собой, чужеродную в этой чужой кровати. Тихо дыша во сне, чуть посвистывая сквозь усы, он возбудил в ней нежность. Только боязнь нарушить его отдых удержала ее от того, чтобы притронуться к нему.
Скорее память, чем зрение, наполняла темноту очертаниями, которые за три с половиной месяца сделались привычными, но не стали дорогими. Задняя комната у миссис Эллиот: вот шкаф, вот комод, вот бостонское кресло-качалка, вот едва видимые окна. Воздух был теплый и спертый. Согласился бы Оливер с миссис Эллиот, что вредно спать с открытыми окнами, впуская ночной туман, или назвал бы это сказками старых матрон и открыл бы окна?
Вновь тихое нытье, на которое давно уже настроен ее слух. Она выскользнула из постели, ее призрак на миг показался в невидимом зеркале комода. Нащупала ручку двери. Тьма соседней комнаты была полна едким запахом подгузника. Скрипнули кроватные пружины.
– Да? – прозвучал голос Мэриан.
– Я им займусь, – сказала Сюзан. – Придется лампу зажечь, уж простите. Он обделался.
Руки сами нашли лампу и спички: привычка, созданная темнотой многих утр. В расцветшем световом пятне – вот он весь: широко открытые голубые глаза, беззубая улыбка, дрыгающие ножки. Она принялась его журить, яростно и нежно, очищая его и меняя подгузник, пощипывая при этом за пальчики ног и целуя в ладошки:
– О-о-о-о, ну что за ребенок! Ну что за плохо-о-ой мальчик! Весь раскрытый и грязный! Фу, как нехорошо! Такой грязный малыш. Я думала, душа моя, ты хороший, а ты!
Положив сухую, присыпанную тальком, укутанную и беспокойную ношу себе на плечо, придерживая ладонью теплую круглую головку, она нагнулась и задула лампу. В кромешной темноте, где облачком повисли остаточные образы от потухшего огня – зеленоватые, щербато улыбающиеся луны, – нашла обратную дорогу к себе в комнату. Пока отыскивала качалку, садилась и распахивала ночную рубашку для кормления, заметила, что темнота здесь посветлела. Вырисовались серые окна, предметы обрели материальность, почти проступил узор на обоях. У Оливера, зарывшегося лицом в подушку, виднелось одно ухо, один закрытый глаз, один ус.
Младенец сосал так жадно, что пришел на ум какой-то иссохший корешок под первым дождем; грудь была мокрая и скользкая от его трудящихся губ. Сотворение, подумалось ей. Выход из утробы. Рост. Уже личность, с его пухлыми ножками, с плотным крапчатым тельцем и беззубыми улыбками. Он ни дня не болел, даже не простужался. Она была твердо настроена и дальше этого не допускать. Нет, он не одиннадцать фунтов весил при рождении, это весы доктора Макферсона так оскорбительно ошиблись. Оливер, зная, с какой скоростью он прибавляет, и отсчитывая назад, заключил, что он не мог тогда весить больше восьми. Да, сказала она ему, наклонившись к его шелковистым волосикам и уткнувшись в них носом. Да, но! Кушай, как сейчас, и будешь большой и тяжелый, как лошадь миссис Эллиот.
Она вскинула взгляд и увидела в серых сумерках, что Оливер лежит на боку и смотрит на них, полностью проснувшийся. Она застеснялась своего вида и отвернулась слегка, но он сказал, не поднимаясь и глядя на нее полными любви глазами:
– Не надо, сиди, как ты сидела.
Она повернулась обратно, но ей было неловко. Казалось, они пожирают ее оба: он – глазами, ребенок – ртом, издавая животные звуки у ее груди. Она сказала:
– Ты так поздно вернулся, поспал бы еще.
– Я уже проспал больше обычного.
– Ты слишком много трудишься, пожалел бы себя. Есть какие-нибудь новости?
– Похоже, на всей земле для меня нет работы.
– А я могу тебе кое-что сообщить, – сказала она. – Томас определенно берет у меня очерк о Санта-Крузе. Я рисовала каждый день. Даже одну из ужасных дочек миссис Эллиот изобразила, вполне презентабельный вид ей придала.
– Хорошо. Им полезна помощь со стороны. – Он смотрел на нее такими сияющими глазами, что ей огромного усилия стоило не заслонить плечом свою грудь, которую младенец немилосердно мял и жевал. Она состроила протестующую,
смущенную гримаску. – Есть и у меня одно, – сказал он.– Что?
– Я сделал цемент.
– Что? – От волнения выдернула сосок у ребенка изо рта, и пришлось снова ему дать. Не будь она так занята своим материнским делом, бросилась бы к постели и расцеловала это сонное улыбающееся лицо. – О, я же знала, душа моя, что ты сможешь, все время знала!
Оливер подбросил подушку к потолку и поймал.
– Я три раза это проделал. Даже старик Эшбернер признал, а он осторожный – пока палец в огонь не сунет, не скажет, что он горячий.
– Теперь мы сможем купить наш мыс.
– Теперь нам сидеть и ждать. Я только его изготовил. Что бы ты сказала, если бы какой-нибудь желторотый инженер двадцати девяти лет без университетского диплома вошел к тебе в кабинет и заявил, что может делать гидравлический цемент и ему нужно сто тысяч долларов, чтобы построить завод?
– Дала бы ему их немедленно.
– Ну, ты ведь жена этого инженера. Ни один сан-францисский банкир так легко не раскошелится. Я не очень-то умею убеждать да уламывать.
– Но тебе все удастся, душа моя. О, ну до чего же чудесно! Я горжусь тобой. Я знала, что тебе удастся. Разве ты не рад сейчас, душа моя, что мы не поехали в Потоси? – Ребенок вздохнул и пустил слюни у ее груди. – Погоди, – прошептала она. – Дай я с ним закончу.
Он свисал у нее с груди, как спелый плод, готовый упасть. Глазки закрылись, открылись, снова закрылись. Когда отняла его от груди, он пустил по подбородку молочные пузыри, и она, вытирая, журила его, называла свинкой. Он очень легко срыгивал, это не взрослая рвота, когда прошибает холодный пот. Тут не было ничего болезненного, из него выходило с такой же легкостью, с какой входило. Словно он еще не отвык от материнского кровотока, втекающего в него и вытекающего, питающего его так же, как море питает актинию на скале. И ее кровь все еще помнила его: что ее разбудило сегодня утром – может быть, не крик ребенка, а его голод? Ей претила мысль, что ему придется стать отдельным организмом, испытывающим тяготы, приговоренным к усилию и выбору.
Раскладывая у себя на плече сухой подгузник и приподнимая ребенка, она обратила на Оливера, все еще смотревшего на нее, взгляд, который, она думала, должен выразить торжество и поддержку. Выше и выше, к звездам! Но его глаза сияли навстречу, лицо было полно не очень-то терпеливого ожидания. Еще один голод требовал утоления. Как странно сотворила нас природа, подумала Сюзан в смятении. Она, пожалуй, предпочла бы оставаться перед ним в том же положении, являть собой идеализированный образ материнской заботы – но ее кожу, когда она ходила с ребенком взад-вперед, покалывало от прикосновения его глаз, она чувствовала податливость своей плоти без корсета под ночной рубашкой, сполна понимала соблазнительность своей босоногой ходьбы.
Младенец изогнулся, и она отклонилась назад, посмотрела ему в глаза. Темная голубизна. Знают они ее или нет? Конечно, знают; он улыбнулся. Или газы беспокоят? Он приподнял голову на некрепкой шее и попытался сосредоточить взгляд поверх ее плеча на том месте, где он только что был. (Так рано – уже не прочь посмотреть исторически.) Из него исторглась могучая отрыжка, голова шатнулась из-за отдачи.
– Ну вот! – тихо рассмеялась она. – Теперь нам хорошо.
Она поднесла его к окну и распахнула раму, чтобы показать ему утро и отсрочить то, что ждало ее, когда она обернется. За окном стоял всегдашний туман, белый и непроницаемый, как сон. Дальше мокрого кровельного гонта, за край которого то ли свисал, то ли стекал призрак плетистой розы, не видно было ни силуэтов, ни масс, ни направлений, ни расстояний. Мир, насколько он был для нее обозрим, то есть футов на пятнадцать, пропитывала влага; Сюзан дышала чем-то средним между насыщенным водой воздухом и разбавленной воздухом водой. Неторопливо, величественно капало. Лист герани, приклеившийся к неровной и загрубевшей от времени древесине наружного подоконника, скопил в своей чашечке миниатюрную линзу, блестящую ртутным блеском, и в ней, придвинувшись, она увидела собственное лицо, крохотное, будто семечко травы. Другое лицо появилось рядом, рука обняла ее за талию. Ее пробрала дрожь.