Уходящие из города

…нет, все чепуха, кресло она вынесла на помойку, как и горы прочего хлама, которого тут было немеряно; и это еще не все, оставались неприбранными еще две комнатки, но дойдут ли до них руки, Олеся не знала, ее хозяйственный запал иссяк в первый же день.

В доме никто не жил несколько лет. После вступления в наследство Олеся его не продавала – ждала, когда недвижимость пойдет в рост, по слухам, поселок должны были газифицировать, и тогда за вырученные от продажи домика деньги можно было сделать первый взнос за ипотеку. А может, Олеся уже тогда предчувствовала скорый крах отношений и не хотела терять место, куда могла сбежать – ото всех? Чепуха. Ничего она не предчувствовала – то, что они с Яном иногда ссорились, было для нее признаком хороших отношений – кипение страстей, сверкание молний… Она и ушла-то в порыве – узнав о его измене, бросилась с чемоданом в ночь в надежде, что он побежит вслед, остановит, скрутит по рукам и ногам, сильный, властный… Но он не побежал. И в ту первую ночь, когда она лежала на холодной кровати и смотрела, как в кресле…

Нет, не смотрела, только пару раз бросала взгляды, а в основном не отводила глаз от экрана телефона. Ян не позвонил, не написал, хотя сеть ловило отлично. Олеся ждала всю ночь. И еще ночь. И еще ночь. Экран светился, гас, но она тут же касалась его – ей был нужен этот свет, эдакий символ надежды, если говорить пафосно (а Олеська любила пафос), путеводная звезда или маяк в бушующем море.

Она не собиралась тут жить, в этой холодной дыре, она тут по недоразумению, ненадолго. Но на третий день внутри резанул голод, как когда-то давно, в детстве, когда дома было нечего есть, а мать валялась пьяная. Пришлось искать в поселке магазин, пришлось идти к колодцу за водой, пришлось чувствовать на себе взгляды местных, которым то ли не нравился ее внешний вид, то ли просто не по душе было присутствие чужачки. Она купила лапши быстрого приготовления, чаю в пакетиках и печенья. В доме была маленькая электроплитка, но готовить Олесе не хотелось, она и на гораздо более благоустроенной кухне делала это редко. Вечером, когда она сидела за столом и вылавливала чайной ложечкой лапшу из чашки (в кухне нашлось целых две нетреснувшие и нещербатые тарелки, но они оказались покрыты чем-то липким и настолько неприятным, что Олеся побрезговала к ним прикасаться), за спиной покряхтывало так презрительно, что она едва не выронила чашку – но не обернулась.

На четвертый день Олеся заметила, что во дворе растут плодовые деревья. Яблоки на траве лежат! И как это она не увидела их раньше? Крепкие, спелые. И алыча рассыпана по зеленой еще траве желтыми каплями. Еще она заметила соседей. С одной стороны от нее жила большая дружная семья, громко и часто выяснявшая отношения, с другой – большая дружная семья, целыми днями тихо трудившаяся в огороде. Олеся поздоровалась и с теми и с другими, но ей ответили сдержанными кивками. Это было неудивительно: от бабушки Олеся знала, что ее родственницу, жившую тут прежде, в селе не любили, считали едва ли не ведьмой. А может, Олеся путалась, и это ее собственные родственники не любили старуху? В сущности, ей и дела не было до этой бабки, которая…

Да, бабка тревожила Олесю, это стоило признать. Хотя кресло, стоявшее в углу комнаты, Олеся выбросила из дома еще в первый день, оно само как-то там нарисовалось с приходом сумерек – вместе со старухой, завернутой в тряпье. Старуха раскачивалась, кресло поскрипывало, и кто-то из них – старая женщина или старая мебель – издавал тихий смешок или треск, от которого Олесе казалось, будто все ее тело выкручивало, как при «крапивке» [6] в детстве.

Олеся ждала, что Ян позвонит, но однажды вечером в дверь постучали.

6

«Крапивка» – детсадовский способ «пытки»: руками обхватываешь предплечье «врага» и поворачиваешь руки в разные стороны, боль, возникающая при этом, напоминает ожог от крапивы, отсюда и название. (Прим. авт.)

Она бросилась открывать – так, будто не было ссоры, бросилась, как будто летела навстречу счастью, но… за дверью оказалась соседка. Из той семьи, где много кричали.

Олесина ровесница или младше. Высокая, стройная, в коротких шортах и растянутой майке, рваной – не по моде, а по-настоящему. Босая. Ногти на ногах накрашены – но свет на веранде слишком тусклый, чтобы определить цвет.

– Здравствуйте! Можно я к вам? Разошелся, скотина… Вы уж простите…

Олеся отступила, и соседка вошла на застекленную веранду.

– Сильно заметно? – Она убрала с лица прядь длинных, густых волос, и Олеся увидела, что бровь у нее разбита.

– Ну-у, так… Пойдемте, в комнате зеркало есть. Полицию вызвать?

Соседка замахала руками.

Аптечки у Олеси не было, но кровь остановилась сама. Соседка, представившаяся Галиной, быстро освоилась. Олеся согрела ей чаю, угостила печеньем, постелила на диване, маленьком и жестком, как будто набитом камнями. Соседка долго мостилась на нем, приговаривая:

– Козлина… Правду мама говорила… Ублюдок!.. Что я тебе такого сказала?! Чтоб ты сдох, тварь… Извините…

– Может, вам… денег дать? Вам есть куда уехать? Родня, друзья?

Олеся редко жалела людей, но тут впервые пошла навстречу чужому горю. Галина, не слушая ее, продолжала свое:

– Вы уж простите… мудила конченый, чтоб у тебя в штанах все отсохло… чтоб глотку у тебя перекрыло, когда туда заливать будешь…

Олеся слушала ее – и засыпала. Галина ушла утром, до того как она проснулась.

Назавтра Олеся позвонила Яну. Сердце бешено стучало. Слова теснились в голове, набегали друг на друга, как волны.

«Я подумала… забери… где ты?.. ну ты и сволочь… приезжай!.. кто она?.. забери… мразь… я соскучилась!.. как ты там?.. я подумала…»

Она долго набирала его номер. Раз за разом. Не берет. Потом попыталась написать в соцсетях. Сообщение повисло сиротливо, непрочитанное.

И Олеся поняла, что она здесь надолго. Она пошла в магазин, чтобы закупиться по-настоящему. Надо было взять новую электроплитку и продуктов, из которых можно сварить нормальный суп.

В магазине в этот раз было людно, хотя лиц этого люда Олеся не знала – какие-то женщины, обычные, говорят о чем-то своем – но обостренным слухом чужака она уловила:

– В доме этой старой уже неделю живет… ага, Галка сказала: неряшища ужасная, зеркало мухами засрано, в углах неметено, плинтуса пыльные…

Поздоровавшись, Олеся дождалась своей очереди, взяла каких-то круп, сахара, тушенки.

Она перестала считать дни и начала читать книги, необходимые по учебе (разумеется, электронные, не в библиотеку же ходить). Некоторые оказались такими сложными для понимания, что ломило в висках, но она не сдавалась; Олеся училась с остервенением и однажды вечером даже не заметила, что в телефоне села батарея. И старухи в углу не заметила. Но как постучали в дверь веранды – услышала.

Это снова была Галина.

– Опять набрался… скотина! И где берет?! Вы уж простите, что я… по-соседски…

Олеся посмотрела на нее: какие роскошные волосы! (Ей бы такие! У Олеси с волосами не очень… Если б ей лицо разбили, так удачно, как Галина, она разбитую скулу не спрятала бы.) Майка та же; кажется, разодрана еще больше. Домашние лосины. Тапочки на ногах. Да, в чем была, в том и бежала. К тому, кто оказался ближе.

– Заходите.

Олеся развернулась и прошла в дом. Старую, почти заржавевшую раскладушку она нашла, когда стала разбирать вторую комнату. Наводила там порядок. Драила все, как полагается – чтоб сверкало.

– Вот.

Несколько теплых, хоть и побитых молью одеял, подушка, постельное белье. Чашка чая на табуретке.

– Спокойной ночи, Галина.

Пусть спит на веранде, там ей самое место. Нельзя их жалеть, они от этого только наглеют.

Олеся подумала о старухе. Она вспомнила. Переводчица с латинского, древнегреческого и еще каких-то мертвых языков. Бабушка рассказывала о ней: нелюдимая, замкнутая, озлобленная старушенция.

Ведьма, ага.

Да тут каждая, которая не такая, как они, – ведьма. Которая сама по себе. У которой есть характер. Которая…