Узники вдохновения

Ему мало было лишить жену возможности реализовать себя как художника, бросить ее жизнь в услужение собственному таланту. Прошло несколько лет, и Нана поняла, что Костя ей изменяет, притом, похоже, даже не догадывается, что она знает о его похождениях. Примитивный, как все мужчины, — голова в песке, и думает, что спрятался. Изредка, не в силах удержаться, она позволяла себе, словно шутя, его допрашивать. Он все отвергал, мучительно фальшивя лицом, и ей было его жаль.

Нана долго размышляла, как учила мать, взвешивала, перебирала варианты, все равно выхода существовало только два: уйти или остаться. Уйти — сил не хватит, а жить среди взаимных упреков и скандалов невыносимо, это тоже путь к разрушению, только более тяжелый и длинный. И она выбрала для себя «неведение». Первое время придется потерпеть, а там будет видно. Однако терпение имело оборотную сторону.

Нане элементарно не хватало мужской ласки. Когда у Кости репетиция, спектакль, концерт — это понятно, это святое, но когда он растрачивал себя на стороне, а потом безмятежно засыпал рядом, Нана испытывала глубокую обиду. Она мстила мужу в воображении, представляя своим любовником то одного, то другого общего знакомого, проявлявшего к ней осторожный интерес. Иногда получалось красиво, и она играла своими мечтами, как действительностью. Но фантазиями сыт не будешь.

Ее охватывало не прежнее смутное томление девичьего тела, наливающегося весенним соком, а требовательный, безжалостный зов зрелой женской плоти. Лишенное возможности служить своему предназначению, чрево бунтовало. Ему было неведомо такое порочное ухищрение просвещенного человека, как отказ от продолжения рода, и оно требовало присутствия самца в надежде обрести живительное семя. Природа бессознательно искала выход. И он нашелся в образе капитана погранвойск с полуострова Таймыр.

Прохоров в тот год спецпоездом уехал с театром на гастроли в знакомый с юности Ташкент. Чтобы не маяться одиночеством и не готовить себе еду, Нана на неделю взяла путевку в Серебряный Бор, где с незапамятных времен в черте города существовал мини-пансионат оперного театра, совершенно домашний, всего на тридцать человек. Среди правительственных дач за глухими заборами, на тихом острове, окруженном Москвой-рекой, затесался небольшой деревянный особнячок с собственной котельной.

В первое же утро Нана надела грубые ботинки с широким рантом, но на лыжи встать не решилась, а пошла по просеке, любуясь гигантскими корабельными соснами. Слепящие лучи зимнего солнца окрасили розовым цветом чешуйчатые стволы. Кругом лежал выпавший накануне пышный глубокий снег, и идти было удобнее по накатанному.

— Эй, парень, сойди с лыжни, — строго крикнули ей сзади.

Нана и в зрелые годы сохранила стройность, а в тридцать пять со спины ее вполне можно было принять за мальчика. Она обернулась, уступая дорогу, но лыжник остановился, лег грудью на палки и сказал, шумно дыша на всю глубину легких:

— О, прекрасная незнакомка, приношу вам свои извинения!

— И совершенно напрасно. Я же знала, что не умею кататься. В Тбилиси, где я росла, нет снега, но просто так гулять одной показалось скучно.

Молодой человек, невысокий, спортивного вида, отстегнул свои крепления и распорядился:

— Поскучаем вместе.

Он взял на плечи свои лыжи и лыжи спутницы.

— Вам тяжело, — пыталась протестовать Нана.

— Нисколько, это тяжесть приятная, надеюсь, она что-нибудь обещает.

— Абсолютно ничего.

— Посмотрим. К заутрене еще не звонили.

Он не выглядел ни нахальным, ни хвастливым, а только легким и веселым, даже воспитанным. Его имя — Владимир — она тут же переделала на грузинский манер — Ладо, а он стал звать ее не иначе как царица Тамара.

Оказалось, у Ладо кончается отпуск и уже завтра днем он летит обратно.

— На Таймыр?! О боже, что вы там делаете?

— Отбываю срок за маленькую шалость с дочкой одного грубого и недальновидного генерала. В конце концов, я мог бы и жениться, если бы меня не принуждали. Девица мне нравилась. Но теперь — ни за что! Лучше служить в погранвойсках на Севере, чем подчиниться насилию. А вы чем занимаетесь?

— Я? — Нана надолго замолчала. — Тоже служу, но исключительно по своей воле.

Она ничего не собиралась говорить, мужчина это понял и, обладая тактом, оставил расспросы.

За зеленым забором со сторожевой будкой, на огромной заповедной территории далеко друг от друга стояли двухэтажные дома уютной довоенной постройки, с мезонинами и террасками. В небольшом срубе, где помещалась спортивная база, густо пахло лыжной мазью, жарко горел камин, стояли струганые столы и лавки, в углу кипел ведерный самовар, опоясанный баранками. Лыжники сами наливали чай, брали пакетики заварки и сахара, а деньги, сколько не жалко, бросали на поднос. Служащая в маленьком белом передничке и кружевном кокошнике стирала с деревянных столешниц мокрые пятна от металлических подстаканников.

— Как вы оказались в коммунистическом завтра? — спросила Нана.

Молодой человек закурил «Мальборо».

— Моя тетя — буфетчица на Старой площади, естественно партийная и штатный доносчик КГБ, за ней тут закреплена комнатка с верандой. Тихо, обед можно брать в столовой, а лыжи и коньки здесь. Зимой она за город не ездит, только летом, в выходные. Пойдемте, я покажу вам апартаменты, очень скромные, как всё здесь, — это же место отдыха для обслуги и мелких сошек.

Неожиданно для себя Нана согласилась и, горя лицом, возможно с мороза, пошла за Ладо, точно зная, что будет, однако еще не представляя, как себя поведет. Действительно, войдя в комнату, капитан без лишних слов обнял ее и стал целовать, как прежде в России никогда не целовались и научились только по американским фильмам, где любовники не просто облизывают друг друга, но, кажется, готовы съесть и даже обглодать. Это оказалось приятнее, чем она, с некоторой брезгливостью, представляла, хотя незнакомые губы и язык были странно безвкусными. На поцелуи Нана отвечала — и только. Они пили из чайных чашек горячее красное вино, которое Ладо сварил с сахаром, лимоном и корицей, и он продолжал свои ласки в терпеливом ожидании, когда женщина сама раскроется ему навстречу.

Руки Ладо Нану смущали. Нежные, не распущенные, но какие-то говорящие. У Кости таких рук не было, Костя не любил предисловий и всегда спешил. Но, скорее всего, она Костиных рук просто не помнила: как только муж до нее дотрагивался, она переставала соображать. Сейчас ей страстно хотелось узнать, что еще могут руки Ладо, но заставить себя переступить последний рубеж и унизить своего кумира до конца она не могла, смутно понимая, что тогда ее прежние жертвы потеряют смысл.

Мужчина ждал долго и напрасно.

— Почему ты не хочешь? Или не можешь? — наконец спросил он разочарованно.

— Могу и хочу. Но не буду.

— Но почему, почему?!

— Не мучай меня. Я замужем.

— Так это же прекрасно! Я люблю замужних, на них не надо жениться.

Ускользнув от настойчивых ласк, Нана вышла на холодную терраску и приложила вспухшие от поцелуев губы к заиндевелому стеклу. В синий протаявший кружок на нее глянули непривычно крупные звезды, как непривычно было здесь все: чужой дом, случайный мужчина, незнакомые поцелуи. Ладо вышел следом и снова начал обнимать Нану.