Узники вдохновения

— Кажется, я что-то сообразил. Ты из соседнего дома отдыха. Твой муж публичный человек? Пожалуйста, оставь при себе свою тайну. Я никогда не вторгнусь в вашу жизнь, не похвастаюсь связью с тобой. Доверься мне и забудь на время обо всем. Я буду любить тебя, пока не попросишь пощады. Уверен, так он тебя никогда не любил.

— Заманчиво. Но я должна идти.

Капитан расстроился:

— Впервые женщина уходит от меня ни с чем, а ведь лучше меня мужчины нет.

— Есть, — ответила Нана и почувствовала вину за то, чего не совершила, но могла и совершить.

Она поехала домой и сразу начала звонить Косте в Ташкент. Телефон не отвечал до рассвета, потом трубку сняла женщина и сиплым низким голосом произнесла:

— Алё!

Раздался шум, какие-то сердитые возгласы и затем короткие гудки. Манана трясущимися руками повторила вызов. Теперь ответил Костя.

— Где ты ходишь? Я звоню всю ночь, — раздраженно сказала Нана.

— Не слышал. Наверное, был в ванной.

— А что за женщина мне сейчас ответила? Банщица?

— Ты, видно, ошиблась номером, — сказал Костя. — Не доверяешь?

— А есть основания?

— Оснований нет. Но прошу: больше не буди меня по ночам. У меня спектакли, и я должен высыпаться.

— Хорошо, — согласилась Нана. — Не буду.

Ничего нового для себя она не узнала, но в том месте памяти, где удерживались слова и ощущение рук Ладо, произошел сдвиг. Нана вызвала такси и поехала в Серебряный Бор, вздрагивая от нетерпения. Воображение рисовало ей страстные постельные сцены. Было шесть часов утра, но сторож узнал вчерашнюю спутницу постояльца и отворил калитку. Она взбежала на второй этаж по крутым деревянным ступеням, энергично надавила на кнопку звонка и прислушалась: ни звука. Неужели уже уехал? Ее охватило отчаяние, и тут замок щелкнул. Заспанный Ладо, в ночной пижаме, оторопело посмотрел на раннюю гостью и сказал с восхищением:

— Царица Тамара…

Она была готова броситься ему на грудь, но в этот момент из комнаты показалась растрепанная женская головка.

— Котик, кто там?

Нане захотелось провалиться на месте.

Ладо вышел на холодную лестницу и захлопнул за собой дверь.

— Царица, я даже вообразить не мог, что увижу тебя снова. Хочешь, я выгоню эту девку?

Нана вздрогнула:

— Нет!

Ладо силой привлек ее к себе, стал целовать щеки, нос, сросшиеся у переносья брови, трогал руками грудь под шубой, шептал, задыхаясь:

— Обожаю, умираю от тебя… Глупо получилось. Когда мы расстались, все мысли были только о тебе, меня охватила жуткая тоска… Я все-таки сейчас ее выгоню!

— Нет-нет! — повторила Нана.

— Пусть будет по-твоему. Скоро у меня самолет, но я вернусь. Мы встретимся! Обязательно! Только доберусь до места, сразу позвоню. Я не должен тебя потерять. Жди, любимая!

В глазах Ладо блестели слезы, и очень хотелось верить его словам. Нана забыла, как решительно отодвигала от себя эту близость, осталась лишь звенящая досада, что именно теперь, когда она наконец решилась, ничего не вышло. Но, может, все еще впереди? Она запоздало сдалась и записала ему телефон Джули.

— Я буду ждать.

— Ты — чудо! — с чувством воскликнул Ладо.

Они отчаянно поцеловались на прощание.

Нана и правда ждала, надеялась, что он приедет и она будет счастлива каким-то другим, так никогда и не пришедшим к ней женским счастьем. Но Ладо даже не позвонил. Погиб, умер? Или женился? Просто не собирался выполнить обещанное? Все возможно, в том числе и то, что она дура.

Нана потом часто думала о своем несостоявшемся любовнике, думала без обиды, даже с юмором. Представляла, как была смешна, когда ворвалась спозаранку на дачу: бери меня скорей! Он поступил великодушно, не унизил ее, а нашел такой простой, такой мужской выход. Еще мама говорила: не стоит заниматься тем, чего не умеешь делать, если не собираешься научиться. Нана перестала давать волю плотскому воображению, и жар ненасытного тела начал остывать, как будто его увез на далекий Север опытный обманщик Ладо.

Нана не могла толком разобраться в своих чувствах к мужу. Почему не изменила, почему все прощала, бросила живопись, не родила? Все было доступно и недоступно одновременно. Она чувствовала себя то несчастной, то счастливой. Когда муж отстранялся или обижал ее, к горлу подступала злая, жгучая, как изжога, ненависть. Но когда Косте требовалось, чтобы его любили ласково, а не требовали страстей, когда ему хотелось тишины, сациви и нужно было готовиться к началу сезона, он возвращался душой и телом к жене, и Нана забывала обиды, а ненависть оборачивалась нежностью. Больше того, она часто думала: что я такого из себя представляю? отчего он, такой блестящий, всеми желанный и успешный, меня не бросит?

Джульетта, толстая многодетная мать, побывавшая три раза замужем, окончившая два института и работавшая редактором в журнале «Цирк», а также внештатным критиком еще в нескольких изданиях, рассуждала здраво и жестко.

— Может, ты задумана природой в качестве дополнения к твоему замечательному Прохорову. (Из принципа она называла Костю исключительно по фамилии.) Талант — это отклонение от нормы, мало благоприятное для человеческого организма. Вот ты это отклонение и нивелируешь. Как ни парадоксально, я думаю, он тоже все делает ради тебя. Мы все живем для кого-то, потому что для себя жить неинтересно. Просто осознаем это не сразу. Да, жизнь трудна, но никто не обещал, что она будет легкой и красивой. Кроме коммуняк. Но они все жулики.

— Утешила.

— Мне бы самой утешиться. Вчера нашла у младшего в кармане двести долларов. Ну подумай, откуда у восьмиклассника такие деньги? Я копейки считаю, как птичка клюю то тут, то там. А он… И ведь молчит, как партизан. Чего ты ржешь?

— Представила тебя птичкой. Извини. Может, в плохую компанию попал?

Джуля тоже залилась хриплым смехом, начала кашлять надсадным кашлем курильщика.

— Да уж, птичка! Старая ворона. — Она смахнула непроизвольно выступившие слезы и продолжила серьезно: — Не в милицию же мне идти. И Ленка с женихом опять поссорилась, засомневалась, стоит ли выходить замуж, а сама на пятом месяце! У меня есть время за ними смотреть?

Нана вернулась к проблеме, которая занимала ее.

— Для чего он живет? Он же ни о чем не в состоянии нормально думать, только «звучит — не звучит», где место звука, как продуть воздух и держать гортань, а я так боюсь его потерять, что скособочила душу. Ты меня осуждаешь?

— Упаси господь! У всех своя мера ценности бытия. Театр постоянно заставляет актера убедительно имитировать самые разные чувства, в том числе плохие, что даром не проходит. А настоящее пение — это шаманство. Чтобы быть в опере героем — а публика требует героев, иначе ей неинтересно, — нужно забыть, что ты, как все. Вот он и внушает себе, что избран, а остальные — говно.

— Но кому теперь нужна опера? Героическое пение, роковые страсти и нежнейшее пианиссимо больше не потрясают людей. Нравятся хрипуны с несмыкающимися связками и гремящие усилители. Техника уничтожит гармонию, как уже уничтожает природу.

— По-моему, дело исключительно в психологии. Опера искусство элитарное, толпа же с большим удовольствием смотрит на себе подобных. Ей феномен Шаляпина неясен и вызывает интуитивную враждебность, а стать кривлякой с микрофоном во рту доступно, не нужно голоса, не нужно учиться, а только бабки. Прохоров, конечно, классный мужик и певец, но твое лекарство — интерес, отдельный от мужа.