В чём измеряется нежность?
Шрифт:
Озарение. Предвкушение.
Вспотевшие руки дрожали над стаканом сока: боялся рассчитать неверную дозировку. Вот так, наверное, сойдёт. Марии всего девять, это должно вырубить её на целую ночь. «Буду обладать», «будем одни», «буду ласкать», «никто не узнает» — собственнические будоражащие воображения фразочки отравляли его словно яд. Достал из портсигара недавно привезённые из Италии сигары с вишнёвым табаком и с блаженством затянулся, чтобы успокоить растравленные нервы. Роберт скурил их штук пять, пока все домашние не разошлись по комнатам и праздник не стих. Лишь стиральная машинка в подвале продолжала петь колыбельную опустившейся темноте.
Он даже не раздевался. Притаился в гостевой спальне, как паук, и выжидал момента, чтобы начать свою охоту. Его залихорадило от возбуждения и нетерпения, проливающегося за
Он не сразу заметил, как во тьме раскрылись детские глазёнки и безжизненно уставились на происходящее. Граница сна и реальности, пелена. Прямо на неё полз серебряный паук, расставив похотливые мохнатые лапищи. Красивые усы, пропахшие табаком и вишней, влажно щекотали её шею и грудь. Мари не могла пошевелиться, не могла согнать с себя паука, не могла закричать. Она раздета? Она позволила это? Она просила об этом?.. Тогда почему? Неужели она сама призвала чудовище из кошмаров, чтобы отдать ему свою душу?
«Я не насильник, не живодёр. Я знаю это. Я же просто ласкаю и глажу мою девочку, я не совершаю над ней ничего непристойного, — мысленно хвалил себя Роберт, свято уверовав в чистоту своих чувств и безобидность действий. — Только отвратительное развратное животное посмело бы взять её силой, но я не такой. Я ведь люблю её».
Пусть всё окажется дурным сном, беззвучно молилась Мари, не понимая, почему это происходит и почему так омерзительно и стыдно. Пружина умоляюще всхлипнула под её спиной, когда паучьи лапы вдавили безвольные тонкие руки в матрас. Пусть это будет сон, пусть это будет сон… Наконец тяжесть в конечностях ушла, паук поднялся, и всё его существо расползлось по комнате чернотой.
Мелькнула полоска света, когда дверь за Робертом захлопнулась. Едва удерживая равновесие, он добрёл по коридору второго этажа до ванной комнаты и кончил там с жалобным приглушённым стоном, покончившим с неопределённостью и лишениями долгих лет.
В холодную пропитанную страхом ночь на семнадцатое ноября паук привёл испуганную Мари прямиком в спасительные объятия её ангела.
***
Коннор ненавидел второе лето подряд. Казалось, что расставание длиной в три месяца выдержать куда проще, но на деле это оказалось сложнее. Когда Мари уехала в Канаду первый раз, он на целое лето отказался от выходных, работая с утра и практически до ночи. Хэнк почти перестал видеть его дома: «Не впадай ты в крайности, мать твою, — ворчал он на Коннора, когда понял, что тоска его друга граничит с подобием безумия. — Я понимаю, она тебе дороже всех, но нельзя так с собой поступать. Займи себя чем-нибудь, отвлекись от мыслей о ней, не должно всё крутиться вокруг единственного человека. Хоть будет о чём поговорить при встрече, в конце концов!» Перспектива снова проводить вечера в одиночестве была непривлекательной, но куда сильнее лейтенанта расстраивало то, что по ночам Коннор редко уходил в спящий режим, и просто лежал на диване не меняя позы, часами таращась в потолок. Оживал он исключительно в те моменты, когда созванивался с Мари. Его держала на плаву установка не донимать её звонками, он старался как можно реже проявлять в этом деле инициативу, опасаясь, что Хэнк прав насчёт его одержимости. Зато разговаривал он с ней по часу, а то и по два, чтобы заполнить доверху успевшую образоваться в душе пустоту.
Во второй раз было легче, и Коннор не изводил себя тоской ожидания. Напротив, наполнял свои дни разнообразными занятиями. Он позволил себе полдня провести у телефона лишь на четырнадцатилетие Мари. В это лето он загорелся идеей глубже проникнуться её вкусами, поэтому переслушал практически всю музыку из доступных плейлистов с её профилей в социальных сетях, посмотрел около сотни старых фильмов и вместо того, чтобы подключаться к сети, ходил пешком в книжный магазин старины Эда и брал почитать книги, которые тот советовал. Все эти познавательные мелкие радости дарили ощущение того, что Мари рядом, и что немаловажно — давали пищу к размышлениям и собственному разделению на то,
что нравится и не нравится.Однако вскоре Коннор поймал себя на мысли, что всего этого ничтожно мало: «Мои вкусы состоят из предпочтений Хэнка и Мари, но нет ничего, что делало бы меня мною. Мне просто нравятся вещи, которые нравятся моим близким». Эта мысль заставила его лишний раз сконцентрироваться на собственной природе, на прежних страхах разоблачения. Искусственный желудок не сможет долго держать в одиночку оборону его лжи, как и наличие отпечатков пальцев, которые в обязательном порядке сделали всем зарегистрированным в качестве граждан андроидам ещё в 2039-м году. Коннор отслеживал интересующие его новинки по модификациям каждый год, и этим летом «Киберлайф» запустила имитацию потоотделения. Интереса у покупателей к ней не было, несмотря на хорошую рекламу, и эту линейку вот-вот должны были свернуть, не выпустив в широкое производство, но Коннор всё-таки успел стать одним из немногих, кто захотел воспользоваться этим «бессмысленным» апгрейдом.
Это не принесло ему удовлетворения. Недостаточно, слишком медленный прогресс, будто всё замерло и не двигается с мёртвой точки. Мир был с ним не согласен, и по новостям вовсю трубили о революционных прорывах в области модифицирования искусственной природы андроидов. «Искусственная, — с отчаянием понимал он, — ненастоящая. Ещё одна имитация в череде прочих имитаций. Чему мы радуемся? Новой пустышке? Мне этого мало! Неужели пройдёт вечность, а могила Мари порастёт травой, прежде чем я вживлю себе что-нибудь, что наконец-то позволит ощутить запах после дождя, о котором люди так много говорят…»
Эвансы немного задерживались у родителей Клариссы в Нью-Джерси, поэтому Роджер попросил кузена забрать Мари из аэропорта и приглядеть за ней до следующего дня, пока они с женой не вернутся.
Напряжение в теле сводило с ума, на кончиках пальцев пульсировало, когда Роберт стискивал руль автомобиля, подъезжая к собственному дому. На заднем сидении, задрав ноги и упёршись пятками в потолок, лежала Мари, мыча какую-то мелодию и закидывая в рот жареный миндаль. Конец августа насытил воздух первой лёгкой прохладой, на стёклах авто застыл конденсат, редкие одиночные капли которого срывались петляющими дорожками вниз. Роберт воображал свои нервы этими каплями. В зеркале заднего вида отражались голые девичьи ноги, бередившие воображение: «Сегодня ночью буду целовать их».
— Завтра можешь дома сидеть, я уже написала Коннору, чтоб забрал меня домой.
— Да я бы и сам мог, мне не трудно.
— Не, не надо, спасибо.
— Всегда этот Коннор…
— Вот ты зануда, а! Коннор, Коннор, Коннор, Коннор, Коннор!.. — смеясь, забубнила себе под нос и начала размахивать руками.
— Мария, перестань уже! Кошмар просто. Неужели так нравится издеваться надо мной?
— Соскучилась очень по нему. Завтра, наверное, взбешу его бесконечной болтовнёй.
Хихикнула, шлёпнув стопой по потолку.
«Он что, трахает мою девочку? Этот скользкий гадёныш… Неужто вперёд меня отважился лишить её невинности? Я вижу таких издалека — моё поганое отражение. Отравленные тем же недугом. Вот только я не извращенец, нет, я знаю грань. Но знает ли её он? Как далеко он позволял себе зайти? Ублюдок. Хотя я могу его понять…»
Впереди, за высокими воротами, показались родные стены.
— Приехали, можешь выходить.
Потягиваясь, вышла наружу, перекинула на плечо растрёпанную косу и уставилась на двор и дом. Время здесь словно остановилось ещё сорок лет назад, единственным техническим новшеством была охранная система. В воздухе шныряли толстые мохнатые шмели, гудели пёстрые стрекозы, ныряя в красные океаны гладиолусов и розовые реки пионов, в водопаде белых цветов сирени плескались бабочки и горластые птицы — земное воплощение Рая. Удивительно, как он вообще мог существовать в черте Детройта, где либо наплодились, как плесневые грибы, небоскрёбы корпораций, либо гнили заброшенные рухляди доандроидной эпохи. Мари любила этот сад так же сильно, как не выносила унылый громоздкий дом, больше напоминающий старый склеп: «Могила искренности, — подумалось ей, — на которую дядя Роб приносит засохшие цветы своих избитых цветистых фразочек и убогий антикварный хлам». С блаженством вдохнула последождевую свежесть, в которой дремал призрак дневной духоты, и сунула руки в карманы белых шорт. Клацнул багажник, и она нагнулась за своими вещами.