В гостях у турок

— Псъ… Не извольте безпокоиться, протянулъ Нюренбергъ свою руку кверху. — Бакшишъ направо, бавшишъ налво! Всмъ далъ, вс будутъ довольны и потомъ представлю вамъ самаго подробнаго счетъ. Объ васъ теперь здсь вс думаютъ, какъ о самаго богатаго русскаго генералъ.

Когда супруги сходили съ крыльца, на площади стояли т самыя двухколесныя арбы, которыя передъ церемоніей привезли песокъ для посыпки. Теперь песокъ этотъ сгребали и вновь складывали въ арбы. Это удивило Николая Ивановича и онъ спросилъ Нюренберга:

— Послушайте, неужели здсь такъ дорогъ песокъ, что его надо сгребать и увозить обратно?

— О, такого краснаго песокъ у насъ нтъ въ Константинополь. Этого песокъ привозятъ изъ-за двсти-триста километровъ по желзнова дорога. А теперь у насъ при двор падишаха везд самый большаго экономія.

Поданъ экипажъ, и супруги сли въ него. Нюренбергъ вскочилъ на козлы и сказалъ Николаю Ивановичу:

— Еще только третьяго часъ, а экипажъ у меня нанятъ на цлаго день, до шести часовъ. Если вы, ефендимъ, и вашего супруга не устали, то можно что-нибудь въ город посмотрть.

— Везите, везите. Показывайте… Заодно ужъ… отвчала за мужа Глафира Семеновна.

LVII

Коляска хала обратно по тмъ же улицамъ, по которымъ супруги Ивановы прозжали и въ мечеть. Теперь толпы народа плыли еще тсне, такъ какъ на Селамликъ сбирались постепенно въ теченіи нсколькихъ утреннихъ часовъ, а по окончаній церемоніи вс двинулись сразу и такъ какъ, толпа въ большинств случаевъ, состояла изъ турокъ, то вс направлялись къ мосту, чтобы чрезъ него попасть въ Стамбулъ, въ турецкую часть города. Вагоны конки были переполнены до невозможности, но на подножки ихъ все-таки вскакивали и хали, держась за поручни. Пассажировъ тащили ужъ шагомъ. Кондукторъ трубилъ безостановочно. Въ нкоторыхъ мстахъ и экипажу супруговъ Ивановыхъ приходилось хать шагомъ. Собаки, согнанныя съ тротуара пешходами, шныряли подъ ногами лошадей еще въ большемъ числ, и Глафира Семеновна то и дло кричала: «стойте, стойте! Не задавите собаку!»

— Не безпокойтесь, мадамъ, здшняго собаки умне людей… отвчалъ съ козелъ Нюренбергъ. — Он сами себя берегутъ, держатъ своего ухо востро и никогда не случалось, чтобы экипажъ задавилъ собаку.

— Однако, ихъ такъ много здсь изкалченныхъ. Есть хромыя, есть въ ранахъ и даже вовсе безъ ноги, на трехъ ногахъ.

— Это он отъ драки за своего собачьяго дамы или оттого, что какого-нибудь собака въ чужаго улицу забжала — вотъ на нее и набросились.

— Какъ въ чужую улицу забжала? Я читала, что здсь собаки бродячія никому не принадлежащія.

— Да… Но у каждаго собачьяго компанія есть своего улица и своего районъ, а если он въ чужаго участокъ забгутъ, имъ сейчасъ трепка. Да не только трепка, а до смерти загрызутъ. Это еще хорошо, если какого собака только безъ ноги въ своя улица вернется.

— Да что вы! удивился Николай Ивановичъ. Стало быть, собака должна жить только въ своемъ участк?

— Да, только въ своего участокъ, гд она родилась, — отвчалъ Нюренбергъ. — Вотъ вы вглядитесь въ нихъ теперь. Здсь въ Пер и Галат есть собаки желтаго, чернаго и благо. Здсь разнаго собакъ: есть и съ тупаго морда и съ востраго, есть съ большаго хвостъ и съ маленькаго. Он помшались отъ французскаго и англійскаго домашняго собакъ. А въ Стамбул, на той сторон Золотой Рогъ — ничего этого нтъ. Вотъ мы завтра подемъ въ турецкаго часть города, мечети и базаръ осматривать, и вы увидите, что въ Стамбулъ только самаго турецкаго собаки и вс желтаго, рыжаго, какъ верблюдъ, съ востраго уши и востраго морда. Турецкаго люди не держатъ комнатнаго собакъ и помси нтъ. Самаго настоящаго константинопольскаго собаки — это въ Стамбулъ. И въ Стамбулъ он здорове, сыте, шуба ихняго лучше. Турецкаго люди не держатъ въ комнатахъ собакъ, но къ этого уличнаго собаки добре, чмъ здшняго франки изъ Пера или армянскаго человки и греки изъ Галата. Здсь какого-нибудь поваръ и кипяткомъ на нихъ плеснетъ, армянскаго человкъ окурокъ папиросъ въ шерсть заткнетъ, мальчишка зажженнаго спичку на спину кинетъ, а турецкаго люди къ нимъ жалость имютъ.

— Турки, стало быть, добре христіанъ? удивленно спросила Глафира Семеновна.

— Да, мадамъ. Тамъ въ Стамбул турки ихъ кормятъ и никогда не бьютъ, никогда не мучаютъ, и если турецкаго человкъ увидитъ, что мальчишка кинулъ въ собаку камень, онъ сейчасъ схватитъ его за ухи.

— Николай Ивановичъ, слышишь?

— Слышу, слышу, и удивляюсь! А вдь у насъ сложилось такое понятіе, что если турокъ, то безчеловчный зврь, который и человка-то изъ христіанъ готовъ перервать пополамъ, а не только что собаку.

— О, нтъ, эфендимъ! Турки имютъ много суевріевъ насчетъ своего турецкія собаки и никогда ихъ не будутъ бить. На нкотораго турецкаго дворы въ Стамбулъ есть цистерны съ вода для собакъ, въ нкоторыя турецкаго дома у воротъ есть этакаго загородка съ крышкой, гд собака можетъ родить своего щенки. Тамъ он и лежатъ со щенки. Имъ бросаютъ всякаго остатки и он дятъ, имъ даютъ пить. Турецкаго люди въ квартиру къ себ собаку не впустятъ, а такъ они любятъ собаки и жалютъ.

— Удивляюсь, совсмъ удивляюсь. Турокъ до прізда въ Константинополь я себ совсмъ иначе воображала, — сказала Глафира Семеновна. — Чего-чего только у насъ про турецкія зврства не разсказывали — и оказывается, совсмъ наоборотъ.

— А вотъ поживите, такъ увидите, какого это добраго и хорошаго народъ! — произнесъ съ козелъ Нюренбергъ. — И здсь у насъ въ Константинополь рдко когда турокъ воръ… Армянинъ, грекъ, славянскаго человкъ — вотъ этого народъ надо опасаться.

— Николай Ивановичъ, слышишь? — дернула мужа за рукавъ Глафира Семеновна. — Просто удивительныя вещи онъ разсказываетъ.

— Да, слышу, слышшу — и вотъ сижу и удивляюсь: за что-же мы это такъ трепали турокъ во время войны! Просто даже жалко теперь, — отвчалъ Николай Ивановичъ.

Но тутъ экипажъ, хавшій трускомъ, принужденъ былъ остановиться. Около ларька турка, торговца състными припасами, застряла цлая толпа фесокъ и турецкихъ женщинъ съ ребятишками. Проголодавшись, находясь съ утра на парад, толпа на расхватъ раскупала у торговца хлбъ, вареную кукурузу, бобы-фасоль, распаренный горохъ и винныя ягоды. Въ толп вертлся какой-то молодой длинноволосый оборванецъ-халатникъ въ скуфейк и съ мдной чашкой въ рукахъ, напоминающей наше лукошко. Онъ протягивалъ свою чашечку направо и налво въ толп и зычнымъ голосомъ кричалъ: «Гу, гу! Гокъ! Гокъ!» и при этомъ ударялъ въ нее палкой. Въ толп кидали ему въ чашку мдныя пара, пригоршни бобовъ, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супруговъ, онъ тотчасъ бросился къ ней, вскочилъ на подножку, и тоже протягивая чашку прямо на колни Глафиры Семеновны, закричалъ: «гу, гу! Гокъ, гокъ!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.

— Прочь! Чего лзешь! замахнулся на него Николай Ивановичъ, но тотъ и ему ткнулъ чашку чуть не въ лицо и крикнулъ свое: «гокъ, гокъ! гу, гу!»

— Нюренбергъ! Да что-же это такое! обратился Николай Ивановичъ къ проводнику.

— Это дервишъ! Нищій — дервишъ! Надо дать что-нибудь, а то не отстанетъ! отвчалъ Нюренбергъ съ козелъ и сталъ говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.

Дервишъ соскочилъ съ подножки, но стоялъ съ протянутой чашкой, бормоталъ что-то и при этомъ закатывалъ подъ лобъ глаза и потопывалъ голыми ногами по мостовой. Нюренбергъ ползъ въ карманъ, вынулъ оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету съ дырочкой и кинулъ ему въ чашку. Дервишъ не отошелъ и продолжалъ бормотать и стоять въ той-же поз.

— Ахъ, нахальнаго человкъ! возмутился Нюренбергъ. Получилъ отъ васъ монету и теперь отъ ханымъ, то есть отъ вашего барыня требуетъ.

Въ чашсу брошена вторая монета — и тогда только дервишъ отбжалъ отъ экипажа.

— Дервишъ… Мусульманскаго монахъ нищій… Вотъ хуже этого нахальнаго человкъ въ Константиноноль нтъ люди! И полицейскаго заптій ничего не можетъ съ ними длать. Ударить его по ше или въ полицейскаго домъ взять — сейчасъ турки за него заступятся и отнимутъ, да и самаго заптія приколотятъ, потому они его считаютъ за святаго человкъ, пояснилъ Нюренбергъ и прибавилъ:- Самаго сквернаго люди. Смотрите, какого сильнаго, красиваго человкъ, а лнивый и работать не хочетъ.