В раю

ГЛАВА V

Едва аргонавты достигли противолежащего конца озера, как заметили вдалеке три женские фигуры, направлявшиеся по дороге к берегу. Подойдя на довольно близкое друг к другу расстояние, обе группы разыграли чрезвычайно серьезно заранее подготовленную комедию случайной встречи. По обращению крестной мамаши никак нельзя было судить, была ли она действующим лицом в комедии или же чистосердечно верила тому, что эти господа, живущие в городе, в соседстве сестер, воспользовались только счастливой случайностью, давшею им возможность обменяться несколькими словами с прекрасными соседками. Поведение девушек вполне соответствовало темпераменту каждой из них. Старшая была очень сдержанна и неразговорчива, младшая же до заносчивости весела и насмешлива. Баталист еще за обедом отрекомендовал доброму Коле крестную мамашу, мечтательную поклонницу искусства и в качестве скромной женщины особенно способную завлекать в свои сети простодушных юношей художников серьезного направления. В сущности, это была очень милая бабенка, лет тридцати. Она вскоре после замужества потеряла своего мужа, довольно состоятельного кондитера, и имела обыкновение, громко вздыхая, уверять, что она никогда не забудет его. Трагантовый храм в готическом вкусе, со многими изображениями святых, который он смастерил ей на день свадьбы, все еще хранился на ее комоде, под стеклянным колпаком. Однако, несмотря на это, злые языки говорили, что она не всегда оставалась нечувствительной к некоторым попыткам утешения, хотя вела себя достаточно умно для того, чтоб не нарываться на какую-нибудь открытую неприятность. От времени до времени посещавшие ее духовные лица служили, так сказать, гарантией неприкосновенности доброго ее имени, и если порог ее дома переступали иногда и молодые художники, то это были все вполне приличные и нравственные люди, писавшие одни только церковные картины, не носившие рубашек с чересчур гениально отложными воротничками и в живописи державшие себя в стороне от всех языческих ужасов. Только такому богоугодному образу жизни была она обязана тем, что кума, жена перчаточника, доверила ей на один день своих детей, хотя, по мнению тех же злых языков, здесь, «на даче», как говорят мюнхенцы, было не совсем безопасно даже и для самой еще довольно хорошо сохранившейся вдовы.

Наряд вдовы был вполне добродетелен, хотя и выставлял в наивозможно лучшем свете ее уже несколько полный стан. В обращении своем она держалась благоразумной середины между той строгою сдержанностью, которая отличает богобоязненную женщину известных лет от необузданной шаловливой вольности, и той чрезмерной свободою, которою отличалась ее крестница… Вдова дала довольно ясно заметить, что стройный, мужественный стан молчаливого Феликса произвел на нее некоторое впечатление, однако она очень умно сумела придать этому несколько плутовской покровительственный оттенок. И только тогда, когда этот неблагодарный, бедная душа которого даже и не предчувствовала одержанной победы, по-прежнему оставался рассеян и боязливо оглядывался вдаль, опасаясь встретиться с тою, которую должен был избегать, только тогда лишила она его своего расположения и обратила его на Коле, который был ей представлен Розенбушем как художник самого строгого стиля, из которого она могла образовать еще более ревностного христианина и приобрести в нем нового деятеля для церковной живописи. Коле, терпеливо улыбаясь, покорился своей участи и начал, как умел, ухаживать за вдовой, чтобы не мешать счастливому исходу всей комедии.

Пробродив с четверть часа по берегу, кто-то как бы нечаянно предложил прокатиться по озеру; предложение принято единогласно после нескольких хорошо сыгранных попыток сопротивления со стороны крестной мамаши и усиленных просьб, ласк и задабриваний со стороны белокурой Нанни. Феликс взялся тоже за весла, так как не раз и в Старом и в Новом Свете уже имел возможность упражняться в этом искусстве, и лодка, покачиваясь под тяжестью своего веселого груза, поплыла вскоре по золотистым волнам озера.

Коле сидел на руле и думал, несмотря на близкое соседство хорошенькой почитательницы искусства, о своей Венере.

Обе влюбленные парочки разместились на средних скамейках; Эльфингер задумчиво глядел в милое лицо своей возлюбленной, которая бороздила своими бледными ручками зеленые волны и, видимо, от души радовалась сегодня всем прелестям мира. Она подняла высоко свой большой зонтик и держала его так, чтобы тенью его мог пользоваться и ее сосед; это была первая милость, выпавшая на долю ее нетребовательного поклонника и делавшая его неизмеримо счастливым. Ее задорливая сестра утверждала напротив того, что розенбушевская большая шляпа — собственно семейная шляпа и может защитить целый корабль от знойных лучей солнца. Она сняла с себя шляпку, привязала к зонтику белый платочек, который должен был изображать флаг, и говорила, что очень рада буре, которая неминуемо должна будет разразиться и увлечет всех на дно озера, исключая тех, кто умеет плавать. Сама она умела плавать в совершенстве и предполагала также спасти кого-нибудь из присутствующих мужчин, за исключением, разумеется, Розенбуша, бархатный сюртучок которого слишком тяжел и неминуемо увлечет своего владельца вглубь.

Тетушка Бабетта (так звали крестную мамашу) попыталась было скорчить недовольную мину. Но так как никто не обращал на это никакого внимания, то она заблагорассудила за лучшее принять участие в общем веселье, тем более что жара делала всякое принуждение невыносимым. Она сбросила со своих круглых плеч флеровую косынку, сняла перчатки и развязала ленты шляпки, отчего казалась такою же молодою и, во всяком случае, более оживленною, чем серьезная, сосредоточенная Фанни. Да к тому же она смеялась громче обеих девушек над шутками баталиста. Розенбуш был известен своим талантом подражать крику перепелов, кудахтанью кур, визгу пилы и т. п. Он рассказывал длинные, забавные анекдоты на различные голоса и пробормотал, в тоне торжественного церковного красноречия, какую-то тарабарщину, выдавая ее за настоящую английскую проповедь. Но всего удачнее сыграл он сцену, изображавшую ночное бдение монахини на хорах монастырской церкви. Он повязал платком голову, завернулся в дамскую накидку так, что из-под нее видны были только одни глаза, нос и сложенные на груди пальцы. Затем он с притворным усердием, беспрерывно изменяя выражение глаз и покачивая головой, начал бормотать, перебирая четки, то как сонная, дряхлая монахиня, беспрерывно засыпавшая и клевавшая носом среди молитвы, то как убитая горем, от души кающаяся грешница, то как зажиточная поседевшая в монастыре сестра, не особенно себя насилующая, которая, чтоб поддержать в себе бодрость, украдкой нюхала табак.

Только по окончании этого представления, полного такого комизма, что даже почтенная крестная чуть было не потеряла от смеха равновесие и тем самым поставила Коле в необходимость себя поддерживать, только тогда Розенбуш догадался, что он, может быть, этим самым оскорбил набожную невесту Эльфингера. Он просил у нее тысячу извинений с видом глубокого раскаяния, тогда как, в сущности, был очень доволен тем, что доставил ей возможность предвкусить ожидающие ее впереди монастырские радости. Вслед за тем, как бы из желания загладить свой промах, он стал наигрывать на флейте О sanctissima^[50] так мило и с таким одушевлением, что даже неукротимая Нанни присмирела и стала подпевать, увлекая своим примером и сестру. Этот случайный хорал, среди уединенной тишины озера, звучал действительно прекрасно. Эльфингер, обладавший прекрасным тенором, старался изо всех сил поразить сердце своей соседки. Только оба гребца молчали; Коле насупился как ворон, а у Феликса было так тяжело на сердце, точно грудь его была сдавлена семью обручами.

Мирно и весело плыли они по озеру, незаметно увлекаемые поднявшимся западным ветерком; их влекло к противоположному отлогому берегу, сквозь мягкую зелень которого приветливо красовался небольшой домик, служивший увеселительным местом и гостиницей. Эльфингер предложил выйти здесь на берег и напиться кофе, против чего никто ничего не возразил. Пока лодка медленно подплывала к берегу, он затянул песню, сочиненную Розенбушем для какого-то праздника в раю. Песня была переложена на общий знакомый мотив, и автор искусно аккомпанировал ее на флейте.

«Когда Господь прогнал из рая Адама, Адам в поту лица сеял и пахал, едва отдыхая в воскресенье. Тогда порою они вздыхали: о, Ева, как тяжело быть первыми людьми!

Но когда Господь переложил свой гнев на милость, когда все плоды и рожь стали зреть, а дети подрастать, и Каин не был еще братоубийцею, тогда Адам и Ева могли иногда дозволять себе кое-какие забавы.

От времени до времени он берется за доску и рисует на ней, как умеет, зеленый сад, животных в счастливой райской обстановке. Потом рисует себя и свою возлюбленную такою же прекрасною, какою он ее увидел впервые.

Не завядшею и старою мужичкой, а такою, какою ее создал Бог, на утешение мужа и на восхищение глаз. Тогда ему становилось легко и хорошо на сердце, и в благодарность он сделал из дерева изображение Господа, имевшее с ним отдаленное сходство.

Когда Ева увидела это, она стала громко и звонко воспевать хвалу Богу в хоралах и псалмах, так чудно, — одному небу известно, где только она успела так научиться; пение ее служило даже самим ангелам в назидание, а святая. Цецилия постоянно ей аплодировала.

Так жили оба весело. Скоро этому научилось и молодое поколение. Люди жили среди пения и веселия и все более и более украшали свои дома. Силой искусства весь мир обратился в рай.

Кто сочинил эту славную песнь? — ее сложил за стаканом вина мюнхенский художник; и когда ему тяжело живется на свете, он седлает своего Пегаса и весело пускается на нем — назад в потерянный рай».

ГЛАВА VI

Во время пения они так близко подъехали к берегу, что до сада ресторана, в котором за многочисленными столами сидело пестрое воскресное общество, доносились не только звуки флейты, но и сами слова песни. Некоторые из посетителей покинули свои места и поспешили встретить музыкантов; так как Розенбуш имел обширное знакомство, то его радушно приветствовали со всех сторон. Предложив руку своей даме, которая вдруг присмирела, видимо, смущенная опасением, что и она с своей стороны может быть узнана кем-нибудь из знакомых отца, Розенбуш, внутренне торжествуя, повел ее сквозь толпу к единственному еще свободному столу. Остальные пошли за ним, исключая Феликса, который остался еще на несколько минут у лодки, чтоб поправить что-то у руля. Осматриваясь, чтобы отыскать своих приятелей, Феликс узнал их наконец среди толпы по кокетливой шляпке Нанни и семейной шляпе ее рыцаря. Вдруг он отчего-то остановился под жгучими лучами солнца, устремив неподвижный взор на небольшую беседку, в которой возле круглого стола сидело шесть человек.

Это было самое тенистое местечко во всем саду, и расположившееся здесь общество заняло зонтиками, шляпами и тросточками все порожние места, давая этим заметить, что оно желает уединиться от посторонних посетителей. У входа в качестве сторожа торчала длинная, худощавая фигура поручика, в своем неизменном фраке, а рядом с ним сидела стройная молодая женщина с опущенными глазами, как бы погруженная в тяжелые думы и не внимающая глупой и веселой болтовне окружавшей их толпы.