В раю

Но этим дело не окончилось. Сделанные замечания составляли только основные черты тех изменений, которым должна была подвергнуться картина. По мере того как лицо Коле удлинялось под влиянием возрастающего испуга, выражение радости и внутреннего довольства отпечатлевалось все сильнее и сильнее на лице будущего его сотрудника. Каждый мускул лица Росселя выражал внутреннее волнение, и черные его глаза сверкали истинным вдохновением. Встав с места и подняв обе руки кверху, он воскликнул:

— Ничего не может быть совершеннее этого сюжета, когда мы схватим его как следует и когда к исполнению его будет преступлено надлежащим образом. Вы увидите, Коле, наше дело уладится. Я уже предвкушаю такое удовольствие, что сейчас же был бы готов приступить к работе, если бы только сегодня не был воскресный день, обрекающий меня прежде всего на роль любезного хозяина. Ну да, впрочем, вам еще будет довольно дела за необходимыми исправлениями картона, а я отправлюсь покуда созидать, вместе с моим домашним драконом, обеденную карту.

Когда он вышел, Феликс и Коле взглянули друг на друга. Барон разразился громким смехом, которому Коле вторил несколько жалобно.

— Изволите ли видеть, что происходит, когда мы бываем слишком умны, — сказал Коле, глядя со вздохом на свою картину. — Когда я относился к делу самым простодушным образом и рисовал, так сказать, чутьем, у меня хоть что-нибудь да выходило. Но после этих разъяснений, которые, конечно, очень хороши и очень метки, я опасаюсь, что вся моя работа пойдет прахом. Если бы не прекрасные гладкие стены в нижнем этаже — я бы напрямки сказал ему, что вол и конь не годятся в одну упряжку. Будет куда лучше, если впряжем в плуг даже только одну тощую клячу, хотя, может быть, что проведенная таким образом борозда окажется не вполне совершенною. Да, жаль мне бедную мою Венеру!

ГЛАВА IV

Тем не менее стремление создать что-нибудь было у Коле так сильно, что чувство неудовольствия на досадные разглагольствования отъявленного медлителя Росселя не могло в нем долго сохраняться и окончательно парализовать его силы. Разразившись потоком гневных слов и сердито швырнув в угол прежний свой рисунок, начал он набрасывать на туго натянутый картон ту сцену, в которой бесприютная красавица с нагим мальчуганом стоит у ворот монастыря, окруженная двусмысленно и удивленно на нее глядящими монахинями. Феликс расположился позади его на постели и, пуская клубы табачного дыма и изредка обмениваясь с ним словами, пристально глядел на его руку. Близость этого невзрачного, но вполне самостоятельного и всегда вдохновенного человека успокоительно действовала на необузданный дух Феликса. Он чистосердечно сознавался в этом, а Коле со своей стороны выразил ему удивление, каким образом могло случиться, что человек внезапно устремился из города на свежий воздух, для того чтобы запереться в душной комнате где-то под крышей и глазеть на человека, который медленно шаг за шагом тащит свою ношу по торному пути давно уже известного художественного направления.

— Любезный Коле, — возразил Феликс. — Я желал бы позаимствоваться от вас чем-нибудь более полезным, нежели прогулки и купанье в озере, а именно вашим искусством всегда знать то, что хочешь, и желать только возможного. Принесли ли вы это искусство с собой на свет божий или же мало-помалу усвоили его себе, заплатив за уроки, как платил и я за все, чему научился?

— Лучшее из всего, что во мне есть, даровано мне матерью-природой, — отвечал бледнолицый Коле, спокойно продолжая работать. — Видите ли, я выступил в свет горемычным бедняком, наделенным очень скупо благами, которые даются в удел так называемым счастливцам, владельцам поместий и другим подобным любимчикам судьбы. В детские годы я не был избалован жизнью, которую продал бы тогда очень дешево. Потом я, однако же, заметил, что обладаю качеством, которое было ценнее красоты, богатства, остроумия, большого ума и всех вообще сокровищ мира. Я разумею способность видеть наяву сны и самому толковать их. Действительность света со всеми своими радостями и наслаждениями была для меня, горемыки, как будто заперта. Такое неказистое растеньице, как этот Филипп Эммануил, это желтоватое, тщедушное существо в плохом платьишке, не способное ни увлекать женщин, ни импонировать мужчинам, как только могло оно осмелиться думать занимать место за роскошною трапезою счастливчиков мира сего! Поэтому я отстранился и ревностно старался создать себе другой, отдельный, только мне одному принадлежащий мир, из которого никто не может меня вытолкнуть и который куда прелестнее, возвышеннее и совершеннее будничного мира, меня окружающего. И так как я не тратил моего времени и сил ни на что другое, не вдавался ни в шаткие денежные спекуляции, ни в глупейшие честолюбивые помыслы, не занимался даже любовными похождениями, то духовная моя природа могла развиться прямо и нормально, что дается в удел далеко не всякому, и я невольно смеялся, замечая, что приятели нередко принимают меня за простака и человека ограниченных способностей.

Такая сосредоточенность помогла мне достигнуть таинственного счастья, между тем как я в редких лишь случаях видел, чтобы чрезмерные желания и безграничные стремления других людей приводили бы к тому же результату. Chi troppo abbraccia nulla strige,^[49] говорят мудрые итальянцы. Я захватываю в свои объятия одно лишь искусство и обнимаю его тем пламеннее, что обладаю им только для себя одного. Вот вам и весь секрет. В этом мире существует гораздо более справедливое распределение добра и зла, счастья и несчастья, чем мы обыкновенно полагаем, особенно же в тяжелую минуту.

Феликс молчал. Он хотел было сказать, что завидует Коле. Последние слова этого скромного человека поразили барона своею очевидною справедливостью. Ведь он сам не променял бы ни на какое душевное спокойствие свою душевную тревогу, которая, невзирая на причиняемую боль, все-таки давала ему чувствовать, что на земле существует еще такое милое существо, как его возлюбленная, и что она так недалеко от него.

Эти размышления были прерваны приходом седой старушки, которая, когда бывала трезвою, всегда отлично управляла хозяйством Росселя и теперь пришла звать гостей в сад, к обеду. Стол был накрыт недалеко от дома в тенистой беседке. Розенбуш и актер успели только что вернуться из своих деловых экскурсий; один с сосудом, полным форелей, другой с таким выражением лица, которое ясно говорило, что он действовал также не без успеха и, по всем вероятиям, достиг всего желаемого.

Розенбуш был в парадном своем костюме, в бархатном сюртуке фиалкового цвета и белом жилете. На голове была надета исполинская панамская шляпа, из-под широких полей которой виднелись снова отраставшие, недавно напрасно остриженные волосы и рыжая борода. Его добродушное, веселое и красивое лице сияло всеми радостями мира, и так как Эльфингер прилагал всевозможные старания быть приятным гостем и Феликс также силился загладить причиненный вчера испуг, то обед был приправлен веселыми шутками и целым потоком забавных рассказов и речей.

В необходимых материальных принадлежностях веселого обеда также не было недостатка, и Коле, который добровольно принял на себя обязанность кельнера, беспрестанно вставал и вытаскивал из погреба покрытые пылью бутылки одну за другою. Толстяк хотя сам пил немного, но имел тем не менее страсть хранить в погребе редкие сорта вин, хотя и не всегда в большом количестве.

Скоро обнаружились коварные замыслы Розенбуша и Эльфингера. Они хотели прокатиться по озеру до Штарнберга в щегольской лодке Росселя, пристать там к берегу и как бы случайно встретить обеих сестриц, которые, под предлогом прогулки, должны были выйти со своею родственницею из дому. Затем предполагалось сделать дамам вежливое приглашение прокатиться в лодке по озеру, и вся компания отчаливает от берега в направлении, которое будет избрано по вдохновению.

Толстяк нашел, что план придуман очень мудро, но решительно отказался участвовать в катанье, «ибо, — говорил он, — я по принципу ненавижу загородные прогулки, в особенности с дамами, в отношении которых требуется выказывать крайнюю вежливость и предупредительность, к тому же им следует предоставлять самые комфортабельные места и отдавать самые лакомые кусочки. Для влюбленных, положим, это не составляет жертвы, так как они вознаграждают себя иным способом. Холостякам же и свободным людям навязывать такое принуждение несправедливо». Поэтому он предпочитает насладиться вечернею прохладой у «себя дома и займется изучением Рабле, которого он уже давно намерен иллюстрировать. Вечером он предполагает направиться в лес на поиски грибов для своей плантации, так как культура шампиньонов в лесах, окружающих Штарнберг, равно как и улучшение и распространение съедобных грибных пород, составляют одну из его задач. К возврату гостей под кровом звездной ночи приготовлен будет достойный их ужин».

Феликс также желал избавиться от этой прогулки, но не мог этого сделать, не выдав своего секрета. И что же оставалось ему делать, чтобы облегчить снедавшую его втайне тоску? Ни в каком случае он не мог приблизиться к Ирене в течение дня. В глубине души Феликс успокаивал себя тем, что темною ночью проберется опять к садовому забору, чтоб бросить оттуда хоть один взор на балкон.

Сделанная Коле попытка уклониться от приглашения, ссылаясь на застенчивость и робость в обществе дам, не была уважена. Голоса приятелей заглушили начальные слова его речи. К тому же Коле был единственным лицом, знавшим наизусть карту озера, и по известному своему добродушию не имел права отказаться от прогулки.

В атмосфере собиралась гроза, которая, по-видимому, должна была разразиться где-то на западе. Небо было мрачно, а озеро гладко как зеркало, когда красиво оснащенная лодочка отчалила от берега, провожаемая прощальными взмахами Росселева платка. Коле сидел на руле, Эльфингер греб, Розенбуш, пользуясь свободою, предоставленною ему Росселем в пределах озера, разыгрывал, в то время как лодка скользила вдоль смеющихся берегов, на своей флейте мелодии в самом пастушеском вкусе. Он ехал к своей возлюбленной и притом навстречу бог весть каким романическим приключениям, а потому таял вдвойне.