В раю

Шнец только что заговорил с ней и этим заставил ее поднять голову. Она бездельно окинула сад глазами и встретилась случайно с глазами неподвижно стоявшего среди сада молодого человека. Правда, Феликс в ту же минуту опустил глаза; но он был узнан, и потому не мог более думать о возможности незаметно ретироваться. В это время Коле, который между тем заказал кофе, взял его за руку.

— Да где же вы пропадаете? — воскликнул он. — Пойдемте и помогите мне занимать крестную, которая единственно только с досады, что вы по отношению к ней разыгрываете святого Антония, просто убивает меня своими рассказами о черной Мадонне в Алтоштинге.

Феликс, увлекаемый Коле, пробормотал что-то в ответ. Поставленный для него стул возле тетки Бабетты, по счастью, был обращен спинкой к беседке. Едва Феликс на него опустился, как Розенбуш начал:

— Что, видели вы уже нашего поручика, барон? Это почтенное земноводное привидение проводит сегодняшний день на сухой дворянской почве и, судя по его недовольной мине, охотно перебрался бы снова в нашу морскую стихию. А ведь штука вышла бы недурная, если бы я пошел туда и попросил его представить меня старой графине и молодой контессе. Что касается до третьей дамы, то она, вероятно, еще нас помнит, с того вечера у графини, когда вы предоставили мне одному счастье занимать ее.

Вслед за тем он описал обеим девушкам и крестной очень подробно тот музыкальный вечер и передал им свой разговор с Иреной. Маленькая Нанни, которая, быть может, тоже была заражена предрассудками папаши против искусства, должна была наконец узнать, как думают в высших слоях общества о каком-нибудь баталисте и какое почетное место займет она в качестве его супруги. Но веселая девушка, по-видимому, не составила себе в сущности особенно блестящего понятия о его успехах.

— Не ошибаетесь ли вы только, господин Розенбуш, думая, что вас узнали? — спросила она смеясь. — Прелестная дамочка, по крайней мере, едва кивнула вам головой, когда вы сняли перед нею шляпу, как бы желая сказать этим: «Вы обознались, милостивый государь».

— Это произошло только потому, что она была поражена, увидав меня в таком прекрасном сообществе. Она, быть может, придала комплиментам, которые я тогда расточал ей, слишком серьезное значение. Эти знатные барыни чертовски самолюбивы и обидчивы, вот почему я и теперь избегал случая заговорить с нею. Но почему вы не спешили представиться дамам, любезный барон, тем более что и в ваших жилах течет дворянская кровь?

В это время подошел к столу Шнец. С торжественной вежливостью раскланялся он с дамами, пожимая в то же время руки приятелям. Его, видимо, нисколько не поразило присутствие Феликса в этом месте.

— Счастливчики! — ворчал он, грызя сигару, надвинув шляпу на глаза и отойдя с Феликсом и Эльфингером несколько в сторону от остальной компании. — У вас здесь так хорошо, что живому человеку становится весело смотреть на то, как вы от души смеетесь, тогда как мы вели разговор, вся соль которого главным образом состоит в том, чтобы не сказать чего-нибудь такого, что не мог бы сказать и всякий другой. Они удивляются теперь за моей спиной, что я вообще связываюсь с вами, так как это, по их мнению, mauvais genre.^[51] Какие-то художники и две хорошенькие девушки, у которых графиня мать покупает свои перчатки, — quelle horreur!^[52] Впрочем, дамы там еще туда-сюда; даже молодая контесса с окаменевшими ямочками на ярко-красных щеках. Маленькая Нанни имеет куда более представительный вид. Au fond^[53] контесса очень добрый ребенок, и дельный муж мог бы еще кое-что из нее сделать. Но этот ее кузен, с которым она почти что обручена, и другой молодой породистый господин с маленькими бакенбардами и самодовольной миной — между нами будь сказано, он смертельно влюблен в мою маленькую принцессу, которая едва удостаивает его взглядом, — tonnerre de dieu,^[54] что это за образцовые экземпляры нашей высокородной молодежи! И я обречен гулять с ними, не имея права наступать им на мозоли! Так платятся правнуки за грехи своих отцов. На совести первого Шнеца, который в качестве шталмейстера или конюха помог какому-то ловкачу сесть на лошадь, на его совести лежит то, что я, недостойнейший из всех его потомков, «принадлежу к тому же кружку», хотя я и успел своим злословием сделать себя нелюбимым, даже почти в нем невозможным.

Они условились сойтись вечером на вилле Росселя, и каждый затем занял свое место. Но друзья наши, однако, не долго оставались у кофейного столика. Близкий лесок сманил к себе влюбленную пару, где они надеялись быть более свободными, тетушка Бабетта внимала слишком жадно художническим признаниям «интересного молодого человека», как она называла Коле, чтобы иметь что-нибудь против того, что Розанчик и Нанни исчезали иногда совершенно из виду, тогда как Фанни, видимо, боялась потерять других из виду.

Феликс скоро скрылся в одной из боковых тропинок; пульс бился у него лихорадочно, беспокойные планы тревожили его ум. Он сознавал очень хорошо, что такое положение дел не могло продолжаться далее; что это состояние мучительной неизвестности, продолжающееся после того, как все должно было быть покончено, сломит, уничтожит его. Если Старый Свет оказывался действительно недостаточно обширным для того, чтоб он мог избежать в нем столкновения с этой девушкой, то океан должен вторично, и на этот раз навсегда, разделить их. Но что ожидало его там, каким образом его собственная гордость, его художественное призвание позволят ему сознаться в этом решении перед Янсеном, — все это было для него еще не ясно. Но он никогда не согласится оставаться бездеятельным и становиться поминутно в нелепое и смешное положение благодаря коварству судьбы, которая постоянно сводит обоих разошедшихся.

Не помог ли он вчера сам случайности, — об этом Феликс себя не спрашивал.

Отдаленный громовой удар на западе пробудил его от тяжелых тревожных дум. Он осмотрелся. Небо над вершинами дерев было еще чисто, но подернулось уже легким свинцовым оттенком, предвестником приближающейся непогоды. Нельзя было терять более ни минуты времени, если общество хотело своевременно переехать через озеро. В воздухе было душно, ни один листик на деревьях не колыхался, не слышно было ни одной птицы. Озеро, по берегу которого поспешно шагал Феликс, было еще покойно, но отливало уже в середине темно-красным, почти черным цветом, от отражения тяжелой, низко нависшей тучи, которая, как темная свинцовая глыба, грозно носилась в вышине. Видневшиеся за нею на горизонте горы, все еще ярко освещенные солнцем и покрытые нежною весеннею зеленью, казались погруженными в вечный мир.

В саду гостиницы давно уже заметили приближающуюся непогоду, и большая часть гостей отправилась на пароходе, который теперь уж отплыл и находился на полдороге к Штарнбергу. Когда Феликс снова сошелся со своими друзьями, было уже поздно избрать этот кратчайший обратный путь. Да к тому же вилла Росселя была значительно ближе Штарнбергского вокзала, и Розенбуш, голова которого постоянно была наполнена проектами различных приключений, мечтал уже об импровизированном ночлеге, который должен быть устроен для дам в столовой. Но он остерегся обнаружить свои романические предположения и торопил отъездом как будто единственно только из желания избежать дождя.

Придя на место, где стояли лодки, они застали уже там Шнеца и остальных членов его общества в сильном раздражении. Молодой лодочник, который перевез их, положительно отказывался, ввиду наступающей бури, пуститься в обратный путь. Лодка, говорил он, слишком нагружена для того, чтобы подвигаться быстро вперед, и притом хозяин снабдил его парою плохих весел, так как новые весла взяты на другую лодку. Господа могут ему предлагать, что им угодно, но он знает, что говорит, чего можно опасаться, когда небо и озеро имеют такой угрожающий вид.

Один из молодых людей обратился к лодочнику, очень красивому малому, видимо, желавшему поберечь свое воскресное платье, — и резким повелительным тоном требовал, чтобы он немедленно повиновался и предоставил им всю ответственность. Озеро, убеждал он лодочника, гладко как зеркало и при таком затишье пройдет, по крайней мере, часа два, прежде чем настигнет их гроза. Но когда он, раздраженный настойчивостью лодочника, вырвал весло из рук упрямца и сказал ему, что если у такого мужика, как он, нет смелости и уменья, то пусть он убирается к черту, тогда в бедном малом заговорила оскорбленная гордость, он вспылил и после резкого ответа бросил весло к ногам молодого графа, вынул из лодки свою куртку, пожелал, злобно усмехаясь, господам счастливого пути и пошел по дороге вдоль озера.