В раю
Шрифт:
В домике был балкон, над самою водою, с крышею, державшеюся на деревянных столбиках, обвитых лозами дикого винограда. Здесь стоял стол и несколько садовых стульев. С балкона открывался вид на широкое, прозрачное, тихое озеро и отдаленную цепь гор. Облокотись на перила, ночью можно было созерцать луну и звезды, колеблемые зыбью озера. Ночи были еще теплые. В садах благоухали розы. До полуночи можно было сидеть на открытом воздухе. Толстяк расположился в американском кресле, спиною к озеру, и пододвинул к себе кальян; на столе стояло в охлаждающем сосуде белое вино, которое он от поры до времени подливал себе и своему гостю. Коле сидел против него, облокотись локтями на стол и надвинув на брови черную потертую шапочку, из-под которой выглядывали неподвижно устремленные вдаль глаза, светившиеся как у ночной птицы в тени полумрака; казалось, какая-то магическая сила приковала его взор к серебристой полосе, начертанной в лоне вод луною, и только иногда, когда он говорил, глаза его устремлялись на светлое чело собеседника, с которого давно уже скатилась на затылок его греческая шапочка. Россель носил халат, похожий покроем на кафтан, мягкая, черная борода
— Говорите, что хотите, любезный друг, — сказал толстяк в заключение спора о различии характеров северных и южных германцев (он сам был из Нассау, а Коле из Эрфурта), — вы, живущие за чертою Майна, лишены таланта: вы умеете хорошо плавать, но лежать спокойно на спине и дозволить волнам носить себя по своей прихоти вы не можете. Я вытащил вас в эту скучную летнюю прохладу, потому что вы имели вид, невыносимый для художника, избравшего своею специальностью рисование тела; ваша кожа обратилась в пергамент! А здесь, как ведете вы себя даже и на вольном воздухе? Вы изводите одну за другою целые рулоны веленевой бумаги, толщиною в локоть, и тени на лице вашем становятся все темнее, все резче и резче. Зачем, дорогой мой Коле, торопиться производить на свет то, что никому не нужно?
Бледное лице Коле осталось неподвижно. Он медленно вылил капли две вина из своего стакана и спокойно сказал:
— Запрети шелковичному червю выделывать шелк!
— Вы забываете, любезный кум, что червяк, на которого вы указываете, как на свой первообраз, выделывает шелк. Додумайтесь до того же или до чего-либо, в том же, практическом роде. Но ваше прядево…
— Теперь вы опять пошли говорить наперекор вашим лучшим убеждениям, — отвечал Коле спокойным тоном. — В людях, которые своим искусством стараются достигнуть практических целей, в настоящее время недостатка нет. Послушайте когда-нибудь, как мои товарищи по ремеслу говорят о своих «интересах». Право, можно вообразить себя на бирже: за такую-то картину заплачено пять тысяч талеров, за такую-то десять, даже двадцать и двадцать пять, такой-то получает такую-то годичную ренту, а такой-то владеет столькими-то домами. Вот в чем заключается движущая сила для большинства так называемых художников. Картины представляют уже не ценность, а только цену. С этими червями, живущими в пыли и грязи и питающимися сором, я ничего не имею общего. Тку ли я шелк или дряблую паутину, которая радует меня одного и позволяет моему воображению уноситься на широкий простор, это для меня безразлично.
— Вы слишком хороши, в тысячу раз лучше, чем нужно для нашего банковского и биржевого столетия, дорогой мечтатель, — воскликнул толстяк со вздохом, выражавшим искреннее изумление. — Но если вы и пренебрегаете золотыми плодами жизненного дерева, на нем цветет многое другое, что поистине прекрасно и достойно стремлений даже самых лучших людей. Например, слава и любовь, к которым вы также с презрением поворачиваетесь спиною. Ваша жизнь так же серьезна, как и искусство; а вы знаете, что говорит Шиллер? Продолжая, в течение еще двух лет, поступать так же, вы увидите, как пламя жизни уничтожит все, что имело способность воспламеняться в вас. Как волшебный фонарь набрасывает на темную стену прозрачные картины, так фантазия рисует светлые образы на темном фоне вашей безотрадной, горемычной жизни, но образы эти исчезнут вместе с вами во мраке вечной ночи.
— Нет, — возразил Коле, и его бледно-желтоватые щеки внезапно оживились румянцем. — Я этого не боюсь! Non omnias moriar![46] Что-нибудь от меня все-таки останется, и если вы правы, утверждая, что слава не расцветет для меня в этой жизни, все же я уверен, что слабое мерцание загробной молвы согреет останки мои под могильною насыпью. Наступят же лучшие времена, или Господь сжалится над злополучным миром и разобьет его в черепки прежде, чем этот мир успеет обратиться в негодную сорную кучу, на которой не может произрастать никакое живое растение. Я сам, когда мною овладевает какой-то невольный ужас перед омерзительною картиною настоящего, имею обыкновение твердить успокоительные стихи Гелдерлина:
«О ужас! в каком мраке, точно в тартаре, совершает путь свой наше поколение, чуждаясь всего божественного. Все содеяны из одних только личных побуждений, и в шуме и гвалте обширной, всесветной мастерской каждый слышит только самого себя. Много без отдыха трудятся дикари эти своими мощными руками, но труд их останется бесплодным до тех пор, пока пробужденная тревожным сновидением возрожденная душа человека не воспрянет от долгого сна к упоению юношеского восторга, пока не повеет снова, как в счастливые дни Эллады, благотворным дыханием любви и пока не предстанет воочию в божественном блеске далекий скиталец — животворный дух природы, тихо витая, подобно божеству, в сиянии золотых облаков над свободным челом пробужденного человечества».
— Не ссылайтесь на Гелдерлина; он для вас плохой защитник, — воскликнул Россель. — Он был столь же непрактичен и несовременен, как и вы. Это эрратический камень, который не весть как оторвался от языческого мира Древней Греции и заблудился в пустынной равнине настоящего. Это художник, живший только для искусства, мечтатель, которому мерещились призраки среди белого дня. Но все же он умел ценить то, что дает цену жизни. Презирая золото и не гоняясь горячо за славою, он настолько серьезно относился к любви, что даже помешался на ней. Но вы, мой дорогой Филипп Эммануил…
— Почему вы так уверены, что я иду не тою же дорогою? — прервал его Коле со свойственною ему не то хитрою, не то боязливо-скромною улыбкою. — Правда, я не говорю, что именно та или другая женщина угрожает гибелью небольшому количеству сохранившегося во мне рассудка. Но все-таки женщина и вообще красота, которую я,
каков бы там ни был…Он запнулся и стал как-то беспокойно поворачиваться на стуле.
— Дорогой кум, я вас не понимаю! — возразил Россель.
— Дело совсем просто. Я никогда не встречал красавицы женщины, у которой было бы так мало претензий по отношению к выбору почитателя (милостынею я пренебрегаю), чтобы невзрачный, серенький эскиз человеческой фигуры, носящей мое имя, мог воспламенить в ней любовь. А так как я сам не в состоянии влюбиться и гоняться за таким сокровищем, которое бы во всех статях подходило ко мне и носило бы на себе печать той же негодной фабрикации, то по отношению к любви я застрахован от всяких случайностей. Вы, конечно, разразитесь громким смехом, любезный Россель, если я вам скажу самым серьезным образом, что только одна Венера Милосская соответствует моим эстетическим требованиям и приходится мне по сердцу.
Наступила пауза, после которой толстяк сказал:
— Теперь, сообразив вашу мысль, я должен сознаться, что совершенно не понимаю вас. Вы ложно представляете себе женщин. Их желание заключается в том, чтобы иметь мужа, главу и повелителя — а не красивую статную куклу. Отбросьте в сторону ваше смирение (замечу мимоходом, что унижение паче гордости), ловите то, что попадается вам навстречу на веселом пути жизни. Впрочем, делайте, как знаете! Может быть, Венера Милосская смилуется над вами и наградит вас за то, что вы, в ожидании богини, пренебрегли всем ничтожным женским людом.
— А если она уже являлась мне там, в высоте, над нами? — сказал Коле с усмешкою.
Он указал рукою на мастерскую, окно которой едва-едва мерцало во мраке звездной ночи.
Россель большими глазами взглянул на него.
— Вы думаете, конечно, что я близок к сумасшествию, — засмеялся Коле. — Но я еще не смешиваю сновидений с действительностью. Что я ее видел и узнал о ней многое, другим людям еще неизвестное, — не подлежит никакому сомнению. Но я сам думаю, что мне это только снилось. Это случилось в первый же день моего здесь пребывания, здесь, на дворе. Накануне вечером я читал «Последнего Центавра». Птицы разбудили меня своим пением, я лежал еще часа два с закрытыми глазами, и тогда разом представилась мне вся эта история.
— Какая история?
— Я собираюсь набросать эскиз этого события, эскиз, который вы подвергнете, по обыкновению, вашему циническому анализу. Я вам изображу его, что называется, сплеча, не приготовляясь. Это следовало бы сделать стихами, но я не стихотворец. Допустите, что где-то расступается гора, например Герзельер или какая-нибудь другая мифологическая гора, в которой в течение около двух тысяч лет скрывалась, далеко от шумного света, богиня красоты. Она появляется во всей красе своей, держа за руки подростка-мальчишку, в котором мы узнаем Амура. Они оба одеты более чем скромно и недоумевающим оком взирают на божий свет, в котором, во время продолжительного их отсутствия, все так изменилось. Перед ними город с зубцами и башнями, возносящимися к облакам. Всадники и пешеходы выходят из ворот в пестрых платьях незнакомого покроя, невиданного в те времена, когда царили на Олимпе боги Греции. Небо заволокло тучами, начинает накрапывать дождь. И госпоже, и ее мальчугану, потерявшим обратный путь в свое убежище, приходится отыскивать себе какое-нибудь пристанище. Но они не решаются вступить в город, кишащий людьми. На вершине горы стоит высокая каменная постройка с башнею, с которой раздается чудный колокольный звон, как будто сзывающий сюда всех и каждого, со всей страны. Это, конечно, трудно выразить кистью, но монастырь наверху выглядывает, вероятно, очень приветливо и гостеприимно, ибо богиня и ее спутник, укрывшись под лавровою беседкою сада, очень умильно устремляют свои взоры наверх. Когда выглянуло солнышко, они постучались в ворота монастыря. Монахини выбегают на стук. Сестра-привратница отворяет ворота. Она немало изумлена, видя перед собою стройную красавицу с царственною осанкою и черноокого красавчика с распущенными по плечам волосами. Монахиня не знает, конечно, по-гречески, и просьба скиталицы о гостеприимстве остается непонятою. Сама настоятельница остается в недоумении насчет национальности и одежды пришелицы. Ясно только, что она не принадлежит к разряду обыкновенных побродяг. В третьей картине госпожа Венера изображена сидящею в рефектории. Ей хотелось бы утолить голод, но пища для нее слишком груба, и она довольствуется только глотком красного монастырского вина. Ей предлагают монашескую одежду из грубой шерстяной материи, но она не решается ее надеть. В монастыре нашлось, однако, тонкое одеяние нищей, незадолго перед тем умершей в монастыре, которое было ей предложено и в которое она решилась облачиться. Хотя здесь и там, сквозь дырья этого лохмотья и проглядывало ее чудное, нежное тело, она предпочла лучше облечь себя в эту одежду, чем закупориться и быть зашнурованною в неуклюжее одеяние сестер-монахинь. На мальчишку также одели сорочку, и он переходит с рук на руки, с одних колен на другие. Всякая монахиня хочет его приласкать. В это время приходит ксендз для объяснений с игуменьею по какому-то делу. С изумлением останавливается он у порога, пораженный чудной красотою статной пришелицы. Но маленький плутишка принимается за него как следует и доводит дело до того, что ксендз влюбляется в пришелицу. Четвертый эскиз изображает, как ксендз гуляет в монастырском саду с Венерою и ревностно за нею ухаживает. У окна стоит смиренная настоятельница монастыря… Само собою разумеется, что едва только духовный брат ушел, как опасную гостью выпроводили за ограду монастыря, вместе с мальчуганом, который устал и желал бы лучше хорошенько уснуть, чем странствовать в бурную ночь. По дороге нигде не попадается ни домика, ни хижины. Разный люд подозрительной наружности, встречающийся на пути, наводит на них страх. Бродящие цыгане косо поглядывают на хорошенького мальчугана. Одна беззубая старая ведьма уже ухватила его, но, к счастью, он, как угорь, ускользает из ее рук и скрывается в чаще, увлекая с собою мать, которая так задумчива, что почти не замечает опасности. «Куда же девались другие?» — думает она постоянно про себя.