В раю

— Вы отгадали, моя дорогая, — сказал Янсен и, почувствовав, как будто гора у него свалилась с плеч, пожал дружески руку хозяйки. — Вы умны как ясный день и в состоянии выманить даже у более искусного дипломата, чем я, самые сокровенные его тайны. Впрочем, кто, кроме вас, до сегодняшнего дня окружавшей мое дитя такою материнскою заботливостью, имеет право знать все, что относится до нашего дорогого ребенка? Но выслушайте меня.

И он начал рассказывать этой доброй, внимательно слушавшей его женщине приключения последней недели. Рассказ свой он заключил тем, что при подобных условиях нельзя было отказать Юлии в ее желании взять к себе его ребенка, тем более что, принимая на себя заботы об этом ребенке, она как нельзя более доказывает этим, как дорого ей счастье его, Янсена. Он говорил с такою энергиею, что в конце концов сам убедился в справедливости своего мнения и поэтому был весьма удивлен, заметив, что маленькая женщина смотрела на него недоумевающим взглядом и вымолвила против своего обыкновения тихо и торжественно:

— Не взыщите, любезный друг, но, поступая таким образом, вы совершили бы величайшую глупость, которую только возможно сделать в ваши годы и в вашем положении. Да! Я должна была вам это высказать и, хотя мои слова звучат не особенно вежливо, но таково мое мнение и, конечно, также мнение матушки. Если у вас не хватит духу, чтобы сообщить это вашей прелестной барыньке, то я сделаю это сама, с полной откровенностью, при всем сочувствии и высоком уважении, которых она заслуживает. Как? Отдать ребенка незамужней женщине, за которою ухаживает его отец? Прелестной даме, которая в течение всей своей жизни не имела понятия о том, как поливать такое нежное растение, как подвязать его, когда оно наклоняется на сторону, и насколько для него необходимы воздух и солнечный свет.

— Мы возьмем опытную няню, — нерешительно вымолвил Янсен.

Оживленная разговором, вся раскрасневшаяся от душевного волнения, собеседница бросила на него искоса сострадательный и укоризненный взгляд.

— Вот как, — сказала она, — вы возьмете няню и думаете меня этим удовлетворить. Нет! Будь вы десять раз родным отцом, а я только приемною матерью ребенка, я все-таки беру на себя смелость сказать вам, что вы в этих делах ровно ничего не понимаете и болтаете такой вздор только потому, что без памяти влюблены. Любезный друг, вы ошибаетесь, если думаете, что я потому только, что не имею законного права сказать: «Не потерплю этого, не отдам ребенка, которого так долго любила как своего собственного», — я не буду защищать его руками и ногами, когда ему угрожает неминучая беда, точно так же, как сделала бы это, увидев, что его хотят напоить водкой? Да, да, не смотрите на меня удивленными глазами: я говорю вам истинную правду. Ребенка можно поместить только там, где отношения совершенно чисты и ясны. Не придавайте этому слову дурного значения. Что скажете вы вашей Франциске, когда она спросит: папашина ли жена та прекрасная дама, у которой она живет, и скажет, что папаша ласкает и целует ее, приходя домой и уходя из дому, точно так же, как это делал муж ее приемной матери или, пожалуй, еще нежнее? Думаете ли вы, что это маленькое существо не имеет двух глаз во лбу, за которыми кроются очень умные мысли? Допустим, что вы будете соблюдать при ребенке величайшую осторожность, все-таки дело выходит не совсем чистое. У вашей милой барышни голова переполнена совсем не тем, что нужно ребенку. Она не будет с ним болтать, целые дни играть и учить его, как бабушка и другие наши детки. Обдумайте все хорошенько и выбросьте эту мысль из головы. Видите ли… Вы часто говорили мне, что не знаете, чем бы меня отблагодарить за мои заботы о вашем ребенке, и я всегда трунила над этими бессмысленными речами. Но сегодня я не смеюсь, сегодня я говорю совершенно серьезно: если вы считаете себя в долгу у меня, то можете отблагодарить меня тем, что оставите ребенка там, где ему хорошо.

Она протянула ему обе руки, которые он горячо пожал, все еще не смея поднять глаза.

— Дорогой друг мой, — начал он, — вы так расположены к нашему ребенку…

— А также к его отцу, — перебила она его с жаром, — и к той, которая так близка к его отцу и с которой не нужно съесть целого пуда соли, чтобы поверить всему хорошему, что вы про нее наговорили. Коснувшись раз этого вопроса, скажу вам, Янсен, вы тем более имеете причины принять твердое решение развестись с вашею женою как можно скорее. Видите ли, я только простая, бесхитростная женщина, знающая свет хотя и мало, но все же достаточно для того, чтобы понимать, что не всегда все идет по маслу. Я знаю, почему вы не хотели до сих пор действовать иначе. Но теперь вы обязаны, в интересах троих человеческих существ, сделать все возможное, чтобы очистить атмосферу, в которой вы живете, и зажить новою жизнью. И если вы все еще покачиваете головой, как бы желая сказать, что это невозможно, то поверьте мне…

Дверь внезапно растворилась, и в комнату вбежала Франциска с засахаренною фруктовою конфеткою в руке, от которой она откусила сама кусочек, настойчиво требуя, чтобы приемная мать также попробовала конфетку. Янсен взял милого ребенка на руки и, крепко прижимая к сердцу, расцеловал ему красивые глазенки. Затем он передал девочку собеседнице и сказал взволнованным голосом:

— Вот вам, возьмите его, Бог да вознаградит вас за вашу доброту и благоразумие. Мы окончим разговор на другой раз.

Он вернулся к своим дамам, которые между тем не с особенным успехом истощались в усилиях объясниться с тугоухою старухою. Юлия прочла в глазах Янсена неудачу переговоров. Но, как ни тяжело было ей отказаться от плана немедленно взять к себе в дом ребенка, она воздержалась от всяких поспешных заключений и удовольствовалась обещанием, что Франциска вскоре навестит ее.

Только в карете сообщил ей Янсен весь свой разговор с приемною матерью. Юлия слушала его молча, с опущенными глазами и пылающими щеками. Анжелика не пыталась представить проект, на который, в качестве ангела-хранителя неблагоразумных влюбленных, дала было также свое согласие — как нечто сумасбродное и непрактичное. Незаметно перешла она от порицания упрямой маленькой женщины к похвалам ей, уверяя, что в качестве портретистки она достаточно хорошая физиономистка для того, чтобы узнать, что за дума скрывается за лицом, и при этом выразила мнение, что если ребенок не мог быть сдан на руки Юлии, то ему нигде не могло быть лучше, как в этом доме.

Юлия упорно молчала. Ей стало тяжело на сердце; в первый раз в ней родилось предчувствие, что в этом счастье не всегда будет светить солнце и что на горизонте легко могут показаться признаки бури, которая разразится при первом порыве ветра над головою ее возлюбленного.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА I

В получасовом пути от Штарнберга, на самом берегу красивого озера, расположена небольшая дачка, главное украшение которой составляет одичалая и как бы заброшенная буковая и сосновая рощица. Роща эта тянется от самого озера до дороги, ведущей от Штарнберга к маленькому замку и рыбачьим хижинам, представляя собою узкую полосу леса, отделенную от соседних садов только легкою оградою из жердей, так что гуляющему в ней едва заметны ее границы. Сама дачка также невелика и незатейлива; она заключает в себе одну большую залу, вправо и влево от которой имеется несколько маленьких комнат. Кроме того, под самой крышей находится еще одна просторная комната с большим, обращенным к северу окном. Это мастерская художника. Отсюда за вершинами сосен виднеется часть озера, а за ним белые домики Штарнберга, расположенные у подножия горы, на которой возвышается великогерцогский замок, конфискованный по распоряжению земского суда.

Пейзажист художник соорудил себе когда-то это скромное гнездо, из верхнего окна которого изучал он качества и свойства облаков и воздушную перспективу. После кончины художника вдова поспешила предложить дачу одному из знакомых ее мужа, слывшему за Креза. Таким образом домик достался Эдуарду Росселю, к величайшему удивлению и потехе его друзей. Толстяк слыл за фанатического противника и врага сельской жизни, для которого страсть мюнхенцев отправляться на лето в горы служила источником неисчерпаемых глумлений; даже в самое жаркое время, когда никто из его друзей не мог вынести пребывания в городе, он соглашался лучше вовсе обходиться без сообщества с людьми, чем отказаться на несколько недель от комфортабельной обстановки своего городского жилища. Он утверждал, что наслаждаться созерцанием гор и лесов, быть вне себя от восторга при виде зеленой нивы или покрытого снегом поля, утопать восхищенным взором в алой утренней или вечерней заре и вообще платить дань современной моде поклонения природе есть не что иное, как особый, достойный порицания вид бессмысленной праздности, которым, впрочем, ни в каком случае не следовало бы пренебрегать такому усердному защитнику праздного глазения и ничегонеделания, как он сам. «Зачем только, — говорил он, — притворяться и показывать вид, что этот род праздности и лености есть высокое, самое достойное человека нравственное состояние; прибыль, которая достается на долю сердца и ума от такого препровождения времени, ни в каком случае не будет больше той, которую мы можем извлечь для себя, перелистывая книгу с картинками или слушая по целым часам бальную музыку. Природа — сколько бы ни говорили о ее величественности, прелести и поэтичности — все-таки более ничего, как декорация. Арена природы только тогда вознаграждает взимаемую за вход плату, когда на ней появляются человеческие личности. Кто, сидя в партере, будет в состоянии смотреть на пустую сцену, на декорации леса, гор и проч, и слушать игру оркестра в течение целого вечера, тот, по моему мнению, может совсем не бояться упреков за особую прихотливость своего вкуса и требований».

На это энтузиасты, любители природы, возражали ему так: «Природа имеет для вас так мало привлекательного потому только, что она не устроила и не приготовила в каждом живописном пункте софу и повара». От таких остроумных нападок Россель и не пытался защищаться и совершенно серьезно соглашался со своими противниками, выставляя на вид, что мыслящее существо испытывает гораздо большее наслаждение и проникается, гораздо глубже и сильнее, величием и прелестью творения, лакомясь паштетом с трюфелями, чем любуясь полусонными глазами, скрежеща от холода, натощак, например, хоть восходом солнца с вершины риги, как это делают несчастные жертвы альпийской мономании. Далее он перечислял народы древности, которые не придавали такой чрезмерной цены ландшафтам природы, а все же отличались замечательною и завидною ясностью и точностью своих пяти чувств, и между которыми не было недостатка в очень умных и смышленых людях. Правда, что столь прославленное, знаменитое сентиментальное германское настроение духа не было известно древним, говорил он, но упадок искусства берет, вероятно, свое начало со времени возникновения и развития этой эпидемии, и потому художникам менее всего приличествует содействовать развитию этой душевной болезни. Он делал исключение только для рисовальщиков пейзажей, животных и пейзанов — особенной породы художников, о которой наш толстяк говорил не иначе как с презрительной улыбкой.

Как бы то ни было, но Россель не имел духа отказать просьбе вдовы пейзажиста, когда она предложила ему приобрести наследованный ею на берегу озера домик, за далеко не умеренную цену. Не взглянув даже на свое приобретение, он совершил купчую и терпеливо выдержал град посыпавшихся на него насмешек.

Владеть чем-нибудь и самому быть захваченным во владение — не одно и то же; попасть в общество сумасшедших не значит еще самому сумасшествовать, отшучивался он. Он зажил с обычным комфортом, утверждая, что пейзаж имеет особенную прелесть, когда повернуться к нему спиною.

Пустенький, бедно меблированный домик наполнился мягкими диванами, стульями и коврами. У Росселя всегда гостил тот или другой из его приятелей, так что бывшая мастерская в верхней части здания, в которую сам он никогда не заглядывал, получила прежнее назначение.

В данном случае Россель пригласил к себе на лето одну из тех личностей, которые далеко не разделяли его убеждений, некоего Филиппа Эммануила Коле, которому он предложил комнату влево от столовой и мастерскую наверху, устроив самому себе спальню от столовой вправо. Впрочем, друзья виделись друг с другом только во время обеда и по вечерам. Утренний сон хозяина казался прилежному гостю слишком продолжительным, так что, не дожидаясь пробуждения Росселя, он всегда завтракал один. Встречаясь друг с другом, оба начинали спорить, к величайшему удовольствию толстяка, по мнению которого всякий спор особенно благоприятствовал пищеварению и потому был полезен в гигиеническом отношении, во всякое время дня, кроме утра, на тощий желудок. Толстяк находил с каждым днем все более и более удовольствия в сообществе своего чудака-гостя, человека сосредоточенного в самом себе, бедного, невзрачного, нетребовательного, но с глубоким, почти царственным сознанием своего достоинства, крайне восприимчивого, но без всяких претензий на воздавание ему должной дани уважения. Приемы Коле в отношении хозяина были, при всей их деликатности, очень просты, и хотя он искренно и от всего сердца был ему благодарен за радушное гостеприимство, но держал себя совершенно свободно, ибо не придавал большой цены материальным благам жизни, которыми его хозяин был наделен так щедро, а сам он так скудно.