В раю

— Как? Она еще жива, эта почтенная дева с серебристыми локонами, помышляющая о детях и внуках и вечно потрясающая главу свою? — воскликнул батальный живописец. — Пойдем, Эльфингер, нам подобает явиться с поклоном и засвидетельствовать свое почтение хозяйке и владычице дома.

— Вам придется подождать до завтра, любезный Розенбуш. Занявшись в уединении продолжительной зимы на берегу озера изготовлением генцианинной настойки (горчанки), старуха, в течение лета, трудится над консуммацией собственного своего фабриката, так что с восьми часов вечера она ни к чему уже более не годна. Нежные звуки флейты, конечно, не могли пробудить ее от непробудного генцианинского сна. Если б она не была днем способною кухаркою и не отличалась бы собачьею преданностью, я бы давно поместил ее в какой-нибудь госпиталь.

Розенбуш между тем успел расплатиться с лодочником, отпустить его и вновь взобраться по лестнице на балкон, где он, с веселым возгласом, бросился на стул и, громко приветствуя гостеприимного хозяина, опорожнил в честь его недопитый стакан Коле.

— Многие и многие лета тебе, толстяк. Бывают моменты, когда я сознаю справедливость поговорки: мудрость особенно хороша, когда есть родовое имение! Если бы я мог назвать своим такой клочок земли, как твой, я бы был таким же мудрецом и не работал бы, вместе с другими, над неблагодарными задачами современного искусства. Нет, впрочем, я никогда не удовольствовался бы одним кормлением моих мышей и душевною ленью, хотя бы и преисполненною умственной жизни, — но об этом лучше молчать. Здесь перемирие и нейтральная почва. Я знаю, чем обязан хозяину за его гостеприимство.

— Об одном только прошу тебя, — сказал, смеясь, Россель. — У меня в саду множество певчих птиц, и я боюсь, что ты их всех разгонишь, если не будешь сдерживать музыкальных твоих порывов. Они признают твое гениальное превосходство над собою и, без сомнения, уклонятся от конкуренции. Если ты хочешь непременно играть на флейте, то удались на середину озера. Теперь юго-западный ветер, который унесет звуки, без всякого для меня вреда, к замку Берг.

— Пусть будет по-твоему, — возразил серьезно батальный живописец. — Вообще мы недолго будем сидеть у тебя на шее, так как завтра…

Он замолчал, встретив многозначительный взгляд Эльфингера. Коле между тем поспешил спуститься в ледник и вернулся оттуда с двумя стройными бутылками и с сосудом, наполненным льдом. Лицо его сияло таким благополучием, которого в нем давно не было видно. Мысль о голой стене воодушевляла Коле гораздо более, чем воодушевляет другого тайная любовь. Эльфингер между тем отправился к тому месту берега, где узкие мостки вели в купальню. Сидящие на балконе скоро увидели его плавающим в воде.

— Вы должны знать, — обратился Розенбуш к двум своим собеседникам, — что мы вовсе не имели намерения выбраться сюда, заодно с целым населением города Мюнхена, в воскресенье вечером и сделали это только благодаря указавшим нам сюда путь владычицам наших сердец. Папаша-перчаточник разрешил им посетить их крестную маменьку, живущую здесь на даче. Узнав об этом через третье лицо, мы пришли, само собой разумеется, к тому убеждению, что нигде лучше здешнего нельзя провести завтрашний праздник. Конечно, все меры к случайной встрече приняты заблаговременно. Мы берем тебя с собою в качестве почетной стражи, Филипп Эммануил. Ты, конечно, ничего против этого не имеешь?

— Конечно нет, — возразил добродушно Коле. — На мою долю придется, разумеется, крестная маменька.

— А что возлюбленная Эльфингера, эта Христова невеста, также в заговоре? — спросил толстяк, снова уместившись в своей качалке.

— Еще ничего положительного неизвестно, но приятель наш, во всяком случае, надеется на благосклонность счастья, благодаря которой ему впервые представится возможность провести несколько продолжительных часов вблизи своей возлюбленной. Вообразите себе, что мы только весьма недавно узнали, почему этой доброй душе так опостыл свет и почему она так рвется в иноческую обитель.

Он бросил взгляд на озеро, как бы измеряя им пространство, отделявшее их балкон от пловца.

— Если вы будете держать язык на привязи, то я готов на предательство. В сущности, это делает только честь бедному существу, которое принимает на себя чужую вину и хочет искупить ее своею жизнью. Надо вам заметить, что папа-перчаточник, по-видимому, далеко не был в юности такою изношенною тряпицею, какою он представляется ныне; он имел нравы довольно разнузданные и совершал иногда проделки не совсем безукоризненного свойства. Вскоре после его женитьбы в город или в его окрестности (предание об этом умалчивает) прибыла иезуитская миссия, и молодой грешник, который, со времени супружества, имел, конечно, и без того много причин страдать и каяться, отдал душу свою на попечение ксендзам, которые так истерзали, истрепали ее и до того взбудоражили его совесть, что он стал смотреть на установленные Самим Богом отношения как на тяжкий плотский грех и дал ни с чем не сообразный обет воздержания, долго свято им соблюдавшийся, как ни жутко ему иногда от этого приходилось. Бог знает каким путем узнала про это женщина (она ни за что не желает, чтобы имя ее было кому-либо известно), — от которой мы все это слышали; она сообщила нам, что в это время он не только покинул жену, но и запустил свои дела и сделался ни к чему более не годным, как только единственно на ханжество, которое чуть не пустило его по миру с нищенской сумой. Все это делалось для искупления души от вечных мук ада… Такое положение дел не могло, конечно, тянуться слишком долго. Питая твердое желание и впредь вести такую же святую, безгрешную жизнь, он должен был молча примириться с тем, что молодая жена избрала себе в сожители, вместо грешного супруга, безгрешного холостяка.

Да, любезный Филипп Эммануил, под нашим мюнхенским небом совершаются дела, о которых вам, обитателям того берега Майна, с вашим хладнокровным рыбьим протестантизмом, не снится даже и во сне. До сих пор было тайною для всех, что достойная его жена, которой при других обстоятельствах, может быть, и не взбрело бы ничего дурного на ум, имела обыкновение ежедневно ужинать в сообществе мужа и еще третьего лица, как говорят, весьма красивого молодого пейзажиста. К концу ужина муж уходил к себе в комнату, где он, стоя до полуночи на коленах перед домашним алтарем, умерщвлял свою плоть, в то время как жена продолжала вести беседу с другом дома.

В свое время появилась на свет девчонка, которую живописец держал над купелью и которую он, будучи сам Францем, окрестил именем Фанни. Но этим и окончилось владычество вице-мужа. Душа хозяина очистилась продолжительным покаянием или, может быть, плоть утомилась от долгого поста и бичевания, словом, восприемник от купели покинул весьма скоро и дом, и город, но ежегодно в день рождения маленькой Фанни он приезжал наведываться к своим прежним друзьям, хотя почтенный перчаточник и не совсем охотно мирился с этими посещениями. Но он был не в силах победить упорство жены, которая никогда не могла забыть прежней любви.

Должно быть, что в один из этих дней рождения, когда девочка стала уже несколько понимать, что вокруг нее происходит, возникли между тремя родителями словесные разъяснения, которые это несчастное существо подслушало. Все стало ей тогда ясно. Невинная душа была испугана и потрясена до основания. С этой минуты она сосредоточилась в себе самой; очень может быть, что и здесь не обошлось без участия советника ксендза, который вбил ей в голову разную чепуху и напугал муками ада. Из того же источника, из которого мы узнали все это, известно также, что Нанночка ничего не подозревает. Фанни также была прежде веселым, полным жизни и огня ребенком, и без несчастного убеждения, что дочь обязана искупить грехи родителей, она была бы такою же доброю, пламенною дочерью Евы, как и ее младшая сестра.

С тех пор как Эльфингеру сделались известны эти семейные тайны, в нем снова пробудилось мужество и возникла надежда отвоевать у монастыря эту Христову невесту. Но это будет трудно, и если не прибегнуть к героическим средствам…

Он не окончил фразы, так как по лестнице раздались шаги его друга, освеженного купаньем, который, усевшись комфортабельно в креслах, молчаливо и спокойно принялся за вино. Коле также молчал, так что Розенбуш и толстяк одни только вели между собою беседу. Впрочем, она продолжалась недолго. День стоял жаркий, и каждому давно уже хотелось отдохнуть; поэтому собеседники скоро опорожнили бутылки и покинули уютное местечко на берегу озера.

Войдя в дом, Коле зажег прежде всего свечу и потом вытащил из шкафа, где хранились домашние вещи, два легких шерстяных одеяла. Исполняя обязанность служанки, он бросал украдкой умильные взгляды на стены маленького зала, измеряя взором поле будущей своей деятельности. Вдоль стены красовались диваны, посредине на резных ножках стоял стол, над которым висела чисто вычищенная медная люстра.

Большая стеклянная дверь, которая вела в зал со стороны озера, была раскрыта и в просторной комнате не слышно было ни одного звука, кроме тихого плеска волн и раздававшегося снизу храпения помещавшейся рядом с кухнею изготовительницы горькой настойки. Когда двери были тщательно заперты, то и эта ночная музыка уже не врывалась более в комнату.