В раю

— Если ты не хочешь, чтобы я вышла из комнаты, то избавь меня от этих совершенно неосновательных предположений. Разве я тебе не говорила, что он ничего даже не подозревал о нашем намерении посетить Мюнхен, что Шнец рассказывал, как он отыскал там мастерскую своего старого друга Янсена и что он хочет сделаться ваятелем? Но если бы даже все это было действительно так, как ты себе это представляешь, — разве это могло бы поколебать мое решение? Разве это печальное столкновение не оправдало то, что я говорила себе, когда возвратила ему его слово: я убеждена, что мы никогда бы не могли быть счастливы? И ты можешь думать, что я могла бы переменить о нем мнение, из-за того только, что он лежит тяжело, если не смертельно раненный, в борьбе — из-за какой-то кельнерши — с мужиками, наверное, его соперниками…

Голос изменил ей, она отвернулась, чтобы скрыть свои слезы, но болезненное горе ее осилило, она упала на стул возле открытой балконной двери и разразилась неудержимым потоком рыданий.

Перед этим сильным взрывом долго сдерживаемой страсти не устояло даже веселое настроение добродушного приемного ее отца. Он всегда удивлялся чрезвычайной сдержанности Ирены и втайне даже упрекал ее в некоторой холодности, так как она никогда не обнаруживала перед ним все бури и сомнения, терзавшие ее молодое сердце. И вот она является перед ним как бедное создание, одержимое горем, и не обращает внимания ни на какие слова, ласки и утешения.

— Ты еще доведешь меня до того, — воскликнул он с комическим отчаянием, — что я снова примусь за свое старое ремесло и побегу на старости лет на львов. Право, это более легкая задача, чем справиться с поссорившимися влюбленными, которые не могут ни сойтись, ни разойтись. Дело шло еще кое-как до тех пор, пока ты владела собою. В конце концов, тебе лучше было знать, что ты делаешь, хотя я всегда считал крайне неблагоразумным прописать чистую отставку такому жениху единственно только из-за того, что он еще до свадьбы не хочет подпасть под башмачок своей будущей жены. А я никак не мог заменить тебе мать, чтобы объяснить, как должна жена обращаться с мужем. Но все обошлось, казалось, довольно благополучно, и жизнь наша тянулась сносно. Теперь же, когда лед растаял и ты сама вышла из колеи, — скажи мне ради бога, что мне теперь делать? Возясь постоянно с дикими зверями, я сам несколько одичал. Но, видя плачущую, любимую мною племянницу, моментально становлюсь самым трусливым, слабым человеком и даже готов сам за нее плакать.

Она внезапно поднялась со стула, отбросила назад свои кудри и провела рукою по глазам.

— Ты прав, глупо плакать над тем, с чем уже давно примирились. Никогда, никогда более не увидишь ты меня в слезах!

— Мужественная моя девочка, — сказал он, обнимая и целуя ее во влажную еще щечку, что он позволял себе очень редко. — Я радуюсь, что ты еще дорожишь своим старым дядей. Ну а теперь ступай спать, и так уже ты засиделась.

— Спать? Под впечатлением такого сильного страха? Что с тобою, дядя! Разве ты в состоянии уснуть?

— Почему же нет, дурочка? Рассчитываю даже уснуть сном праведным, так как исполнил сегодня свой долг и на состязании в стрельбе поддержал честь своего пола.

— Не верю, чтобы ты мог спать, не узнав, в каком он положении и что сказал доктор. Я бы давно послала справиться, да вся прислуга спит, а моя Бетти тут чужая, она не найдет дома.

— Ты, стало быть, желаешь, чтобы я пошел сам? Признаюсь, в час ночи — до смерти усталый, стяжав лавры…

— Дядя, если ты не хочешь, чтобы я изныла от беспокойства…

Ирена обняла дядю и так нежно ласкалась к нему, что он не в силах был противостоять ее мольбам. Вздыхая, вышел он из дому, втайне проклиная эту чисто женскую прихоть, — сперва оттолкнуть от себя человека, чтобы потом всю жизнь из-за него мучиться.

Она вышла на балкон, сказала, как отыскать ближайший путь к дому доктора, и затем, в ожидании возвращения дяди, терпеливо стояла на балконе, несмотря на то, что ночь была темная и холодная.

Через четверть часа дядя вернулся, но не принес никакой успокоительной вести. Доктор еще не возвращался с виллы Росселя и, по всем вероятиям, проведет там ночь. Утром немедленно дадут знать обо всем, это свято обещала жена доктора, которую он поднял с постели.

Ирене пришлось таким образом провести ночь в состоянии самой мучительной неизвестности.

Рано утром явился доктор. Его понудило к этому визиту не только ночное посещение, но также и письмо, которое Шнец поручил ему передать барону, своему старинному товарищу по оружию. В обычном своем забавном стиле Шнец дополнял докторский бюллетень о состоянии здоровья больного разными побочными объяснениями и обстоятельствами.

«Рана на правой руке, — стояло в конце письма, — по-видимому, совершенно не опасна; правда, какая-то жила повреждена, но не перерезана, так что решимость нашего благородного юноши увеличить собою число голодных каменотесов едва ли пострадает от грубого вмешательства старобаварского кулака. Что касается до раны в левом плече, то она, по словам доктора, внушает довольно серьезные опасения. Нож задел легкое, потеря крови была довольно значительная, и больной нуждается в продолжительном покое и хорошем уходе. Во всяком случае, он долго еще не будет в состоянии владеть левой рукой. Впрочем, в вилле Росселя больной нашел наилучший, вполне соответствующий уход, так что о серьезной опасности не может быть и речи».

Доктор, видевший в первый раз барона и молодую барышню, не видел ничего странного в живом участии свидетельницы несчастного происшествия к раненому. Он скоро откланялся, дав обещание доставлять регулярные сведения о состоянии больного. Едва доктор вышел, как Ирена объявила, что не тронется из Штарнберга, пока не минует для Феликса всякая опасность. Но затем она не останется ни одного часа более по сю сторону Альп: ей дышится здесь так тяжело.

Дядя должен был дать ей свое честное слово не показывать даже и Шнецу, как близок им обоим больной, и делать вид, что их участие к Феликсу происходит единственно из любви к ближнему. В сущности, она питает к Феликсу теперь лишь это чувство и никогда бы не могла простить себе, если бы уехала прежде, чем определилось, не нужна ли ему еще ее помощь. Тем не менее всякая соединявшая их прежде связь окончательно и навсегда порвана.

ГЛАВА Х

И в самом деле, разве можно было думать, что не любовь к ближнему вообще, а какое-либо другое чувство, несмотря на все успокаивающие уверения доктора, не позволяет высокорожденной барышне в течение целого дня спокойно заняться каким бы то ни было делом или спокойно посидеть на месте, но заставляет ее переходить от рояля к письменному столу, от мольберта на балкон, из сада спускаться к озеру? Звуки шагов на лестнице или в сенях, стук колес каждого проезжавшего экипажа заставляли ее всякий раз вздрагивать. Впрочем, она вообще настолько владела собою, что ни единым словом не обнаружила встревоженного своего настроения. Но лихорадочное ее беспокойство не ускользнуло от внимания дяди, которому почти впервые удалось заглянуть в это гордое и обыкновенно замкнутое сердце; несмотря на то, что бедное дитя сильно тревожило его беспомощным своим горем, он втайне ему почти радовался.

Впервые после многих-многих лет удалось ему чувствовать себя по отношению к Ирене мудрецом, которому обстоятельства дела отдали справедливость. Племянница расплачивалась теперь за то, что пренебрегла советы житейского опыта своего дяди. Но так как барон действительно любил Ирену, то по отношению к юной страдалице он вел себя с изысканной нежностью и вниманием, ни одним словом не затрагивал ее затаенного горя и только по временам бранил Шнеца, который мог бы хоть раз в день заходить к ним и лично сообщать о состоянии больного, тем более что от виллы Росселя к ним не бог знает как далеко.

Он знал, что таково было и желание Ирены и что она, внимательно прислушиваясь ко всякому шуму шагов, поджидала именно Шнеца, но когда и после обеда не получалось новых вестей, то он, закинув за спину свое охотничье ружье, поцеловал руку своей бледной племянницы и вышел из дому, чтобы побродить по ближайшим лесам. На случай, если бы Шнец пришел, барон просил задержать его до вечера.

Как только Ирена осталась одна, ей показалось невыносимо душно в комнатах, она порывисто собрала рисовальные свои принадлежности, надела шляпу и приказала горничной идти вместе с ней. Несколько дней тому назад Ирена нашла в лесу живописное местечко, поросшее старыми деревьями и высоким папоротником, которое ей хотелось срисовать. Она надеялась снова отыскать это местечко.