В раю

Другой замкнулся бы в самого себя, обвинил бы себя во всем и счел бы поразившее его несчастье и печаль справедливым наказанием за вздорное чванство. Но этот образцовый человек был выше подобных слабостей. О, мой дорогой друг, несправедливо говорят философы, что нрав человека не может измениться и что только те или другие привычки приобретают постепенно силу над действительным характером индивидуума. Я пережил коренную перемену. От дурака, который, оттолкнув от себя свое бедное, опозоренное и заслуживающее сострадания дитя, выгнал дитя это из своего дома и запретил когда-либо показываться на глаза — от того бессмысленного, безжалостного отца не сохранилось более следа. Я могу рыться в самом себе, сколько хочу, но для меня теперь становится совершенно непонятно, совершенно необъяснимо, как я при всей моей прежней неразвитости мог тогда оторвать от себя свою собственную плоть и кровь и пустить ее в неизвестный мир.

Она держала себя гораздо приличнее и достойнее своих родителей; она положительно объявила, что так как она теперь, к сожалению, видит, что своим проступком навсегда утратила любовь своего отца и матери, то и не желает более злоупотреблять их великодушием. Мы сочли это за фразу, но вскоре должны были убедиться, как серьезно были высказаны ею эти слова. Бедная девочка вдруг исчезла из нашего дома и даже из города; по всем вероятиям, даже из Баварии, так как все старания отыскать ее остались безуспешными.

Она отказалась наотрез назвать своего соблазнителя; этим мы были поставлены в крайне печальную необходимость подозревать каждого из обычных наших посетителей. Хотя на некоторое время нам удалось сохранить тайну и скрыть, под каким-то приличным предлогом, исчезновение дочери, но все же наша общественная и семейная жизнь была глубоко потрясена и вскоре совсем расстроилась.

Недоставало именно той, присутствие которой одушевляло все окружающее.

Но этим еще не кончились наши несчастия: нам суждено было потерять также и сына. Он изучал медицину и, несмотря на кажущееся свое хладнокровие, был одержим чрезвычайно раздражительным честолюбием. Так как сестра его не возвращалась, то в обществе стали ходить про нее разные слухи. Малейший намек, часто даже самое невинное замечание, не заключавшее в себе никакого намека на тщательно скрываемое нами несчастье, приводили его в самую безумную ярость. Нечто подобное послужило поводом к дуэли на пистолетах между ним и его лучшим другом. К нам домой принесли его, наше последнее утешение, плавающим в крови.

С этого времени мы утратили последнюю нравственную поддержку, тем более что мало-помалу в городе стало известно, что именно повергло в несчастье дочь и убило сына. Друзья не могли воздержаться от выражений соболезнования, которые оскорбляли жену и принудили меня покинуть город. Я отправился на север Германии, где на следующий год похоронил жену; я бросил заниматься живописью, гравирование на меди стало мне тоже в тягость. Покинув Баварию, я переменил свое имя, которое принесло мне столько бесчестия и горя, и напечатал во всех газетах воззвание к отвергнутой мною дочери, прося ее возвратиться к своему одинокому отцу, простить его и помочь ему влачить его тяжелое существование.

Но несмотря на то, что я печатал эти воззвания в течение нескольких лет, я никогда не получал никакого известия о дочери.

Наконец я вполне убедился, что она умерла, и когда это убеждение во мне укрепилось, для чего, конечно, понадобилось более десяти лет, во мне произошла замечательная перемена. После всех пережитых мною несчастных событий я вновь успокоился; бывали минуты, когда мне было самому трудно поверить, что все это со мною случилось, и узнавать самого себя в человеке, ошибки и глупости которого привели к таким печальным последствиям. Я зашел так далеко в процессе переживания самого себя, в перерождении моего внутреннего «я», что положительно испытывал нечто вроде любопытства. Мне захотелось снова увидеть город, в котором случились с моим предшественником все эти позорные и печальные происшествия.

Таким образом, я прибыл однажды действительно в Мюнхен, который я, конечно, с трудом узнал, так как постройки, в проектировании которых я принимал участие, теперь были уже окончены и на той же почве образовался совсем новый город. Я сам тоже не был узнан. Я был уже сед, глух, одинок, носил другое имя и жил как отшельник, днем не выходя почти из дому, разве только изредка посещал мастерские молодых художников, переселившихся сюда во время моего отсутствия. Мне случилось встретиться в пивной с одним из своих хороших знакомых из времен блестящей эпохи моей жизни, но он и не подозревал, кто был человек, который сидел, ел и пил с ним за одним столом.

Так прожил я здесь лет шесть или семь, причисляя себя к отжившим. Случайно видя себя в зеркале, я пугался собственного своего лица. Просто невероятно, дорогой друг, как живуча иногда человеческая натура. Кроме любви к искусству и к некоторым добрым молодым людям, выказывавшим мне всегда глубокое уважение, не было ничего, что приковывало бы меня к жизни. С тех пор, что фотография приняла такое сильное развитие, гравировальное искусство казалось мне совершенно излишним и пригодным разве только на то, чтобы готовить этикеты к бутылкам и виньетки к объявлениям.

Я делался все бездеятельнее, осмотрительнее и, если хотите, мудрее. Только я сам мало уважал эту мудрость, таившуюся в обносках человека, по временам даже она вызывала во мне омерзение и наводила какой-то ужас.

Старик проговорил последние слова так уныло и так низко склонил при этом свою седую грудь, что Шнец не мог не почувствовать к нему самого искреннего сострадания.

В то же время он с удивлением спрашивал себя, как это могло случиться, что, находясь в течение нескольких лет в частых сношениях с этим состарившимся в горе человеком, никому ни разу не приходило в голову ознакомиться с его судьбой.

Он высказал свою мысль вслух, сердито браня презренные условия, при которых приходилось жить.

— Нечего сказать, рай! — ворчал он не то про себя, не то громко.

— Там думают, что бог знает в каких близких отношениях находятся друг к другу, а между тем и те немногие люди, которых считаешь заслуживающими внимания, стоят к тебе ничуть не ближе, чем дикие звери стояли к нашим прародителям. Впрочем, в этом случае большая часть вины лежит не на нас. Зачем вы сами не выразили желания проломить лед? Для вас давно было бы гораздо лучше, если бы вы доверились кому-нибудь из нас.

Старик снова поднял голову, но все еще не открывая глаз, поймал и крепко пожал руку Шнеца.

— Быть может, еще не поздно, — проговорил он прерывающимся голосом. — Вы можете, я надеюсь, еще и теперь помочь мне, еще раз сделать сносною мою жизнь. Послушайте только, что случилось со мною за это последнее время.

Недели две тому назад, как-то утром мне вручил посыльный маленький, тщательно запечатанный пакетик. Он был без адреса, но когда я взглянул на печать, я немало испугался… Эту самую печать я подарил когда-то моей бедной дочери. Это был сердолик, в котором был вырезан египетский священный жук.

— Кто дал тебе это? — спросил я посыльного.

— Девушка, — отвечал он, — которая точно описала ваше жилище и вас самих.

Она знала даже теперешнее мое имя, которое, как я предполагал, оставалось всегда неизвестным моей дочери.

От испуга, радости и тысячи других ощущений я не мог тотчас же распечатать пакет. Всего важнее было для меня в данный момент отыскать ту, которая отправила ко мне посыльного.

— Не знаешь ли ты, где я могу найти эту девушку? — спросил я.

Оказалось, что девушка, встретив посыльного на улице, отдала ему пакет и затем исчезла за ближайшим углом. Согласно его описанию, девушка была точь-в-точь моя дочь, но тем не менее она не могла быть моей дочерью. Посыльному показалось, что она была приблизительно в тех же летах, в каких была моя дочь в то время, когда я ее оттолкнул от себя: следовательно, это была дочь моей потерянной дочери, пропавшая у меня из виду, как и ее мать!