В раю
Шрифт:
Рисунок этот не представлял собою легкого наброска, а, напротив, был выполнен с чрезвычайной тщательностью. Чтоб написать письмо и украсить его иллюстрацией, художник, наверное, употребил целое утро. Но друзья его уже знали, что он никогда не пускался так охотно на такие бесцельные шутки, как именно тогда, когда у него было много спешного дела.
Анжелика вообще имела обыкновение читать Розенбушу нотации, а потому и на этот раз не могла воздержаться, чтобы не прочесть ему приличное наставление по поводу бессмысленного препровождения времени.
— Впрочем, вы неисправимы, — заключила она свою горячую проповедь.
— Должно быть, действительно неисправим, — возразил он, целуя ее руку, — так как даже трехлетнее соседство и пример такого образцового друга, как вы, не
Она слегка ударила его муштабелем и, смеясь, обещала лично передать письмо Феликсу с прибавлением словесных поклонов и пожеланий Розенбуша.
Это, однако, ей не удалось. Во время поездки на дачу Росселя все были в грустном и молчаливом настроении, — Янсен был глубоко потрясен несчастным происшествием с Феликсом, а Юлия была огорчена из сочувствия к нему. Россель впустил их и с озабоченным и серьезным выражением лица объявил, что доктор строго-настрого запретил всякое посещение, которое могло бы встревожить больного.
Он повел дам в небольшую гостиную внизу и, не стесняясь удивлявшейся Юлии, приказал Ценз принести чего-нибудь прохладительного. Но никто не прикасался к поданным яствам, все с нетерпением ожидали возвращения Янсена, которого не могли уговорить отказаться от намерения навестить больного.
Феликс все еще лежал в полузабытьи, так что Шнец, бывший при нем на дежурстве, не нашел опасным впустить Янсена. Они поздоровались, кивнув друг другу головой. Янсен подошел к постели своего больного Икара и простоял минут десять у изголовья, повернувшись спиною к Шнецу. Поручик, поместившись на скамье против столика и вырезывая чей-то силуэт, заметил, что мужественную фигуру Янсена передергивало точно от сдерживаемых рыданий: это крайне его удивило, так как ему совершенно не были известны их близкие отношения.
— Нет никакой опасности, — сказал он вполголоса, — неделя или две и он снова будет на ногах. Что же касается до того, будет ли он опять в состоянии лепить из глины, то это еще несколько сомнительно, удар в правую руку был слишком силен. Но я думаю, вас это всего менее огорчит. (Шнец был с Янсеном на «вы».)
Ваятель молчал.
Раненый, по-видимому, расслышал что-то из этого шепота. Он раскрыл свои отяжелевшие от лихорадочной дремоты веки и с мечтательной улыбкой, придавшей его бледному лицу особенно милое выражение, прошептал:
— Огорчают? Кому нужно огорчаться? Мир так прекрасен — даже самая боль отрадна, — нет, нет, мы будем смеяться — смеяться и пить за здоровье…
Феликс сделал движение, как бы желая подняться; жгучая боль, которую он при этом почувствовал, привела его окончательно в сознание. Тогда он узнал молчаливую фигуру, стоявшую у его ложа.
— Ганс, мой старый Дедал! — сказал он, протянув Янсену левую руку. — Это ты? С твоей стороны это мило, я рад тебя видеть — невыразимо рад! Ты покинул для меня свой рай. О, если б ты знал… видишь ли, я не должен много болтать… да я бы и не мог, если б и хотел, не то — боже, чего бы только не рассказал я тебе! И ты мне также, не правда ли, старина? Сказать по правде, мы держали себя не совсем так, как бы следовало — мы ничего не знали друг о друге, — у каждого голова была полна своими собственными делами. Теперь же, если б только я мог опять говорить, я рассказал бы тебе все, — ведь ты для меня всегда был и есть тем, чем никто другой никогда не был, исключая одной… исключая одной, да и та…
Шнец шумно встал, подошел к постели и сказал:
— Холодный лед здесь нужнее самой горячей старой дружбы. И теперь довольно!
Он сделал Янсену знак, чтобы тот оставил комнату, не прощаясь с больным, и принялся ухаживать за Феликсом, слова которого становились более и более бессвязными.
Прошло много времени, прежде чем Янсен снова спустился к дамам, которые между тем вели довольно немногосложный разговор с домохозяином. Юлия по лицу своего возлюбленного видела, как сильно его расстроило свидание с больным. Она предложила остаться с Анжеликой в доме Росселя или где-нибудь поблизости, чтобы по возможности облегчить мужчинам
уход за больными.— Оставьте нас здесь, милый господин Россель, — просила она, — где-нибудь поблизости, наверное, найдется для нас комнатка. Анжелика будет срисовывать лесные цветы, я займусь приготовлением перевязок и корпии. Такая бездарная женщина, как я, в подобных случаях неоценима.
Толстяк отклонил все эти предложения и не хотел ничего слышать даже об услугах Янсена. Все, что могут сделать мужчины, на то хватало и прежде их троих. Женские обязанности тоже в хороших руках. Затем Россель начал с жаром описывать неутомимую услужливость и расторопность рыжей Ценз, которая более не показывалась в гостиную, и уверял, что не считает себя вправе обидеть добрую девушку, призвав на помощь кого-нибудь, кроме нее и старой Катти. Таким образом друзья должны были остаться при своих добрых желаниях. Уезжая, они взяли с Росселя обещание, что к ним обратятся немедленно, лишь только представится в этом надобность. Кроме того, Коле обещал извещать их ежедневно о состоянии больного.
Еще об одном зашла речь во время этого посещения! Шнец, сгоряча, под первым впечатлением происшествия, настаивал на том, чтобы заявить о случившемся и предать лодочника-убийцу в руки правосудия. Лодочник шлялся по Штарнбергу точно ничего не случилось, он даже хвастал в каком-то кабаке своим делом и говорил, что недели на две, по всем вероятиям, успокоил молодого барина. Это хладнокровное торжествующее издевательство возмущало поручика, и он охотно проучил бы наглеца, если б не воспротивился Россель — главным образом желая пощадить Ценз, которую в таком случае неминуемо привлекли бы к суду присяжных. Янсен также был против уголовного иска по убеждению в том, что раненый ни в каком случае не был бы согласен на предание суду человека, с которым у него было что-то вроде поединка. Хотя Феликс и не мог признать в лодочнике равного себе по происхождению противника, но тем не менее он счел бы низостью подвергнуть своего врага ради себя наказанию. Коле был одного мнения с Янсеном, а потому было решено не предпринимать ничего в этом деле и предоставить его на произвол судьбы.
Друзья расстались; положение Феликса произвело на всех такое глубокое впечатление, что Анжелика даже забыла передать порученное ей послание. На возвратном пути, усаживаясь в вагон, она нашла в своем кармане письмо баталиста. Ей ничего более не оставалось, как, прибыв в Мюнхенский вокзал, послать письмо это по почте по назначению.
ГЛАВА II
Один из спутников между тем отстал. Само собой разумеется, что Гомо был вместе со своим хозяином у больного. Он совершил переезд не так, как другие ему подобные, которых запирают в низких и узких собачьих отделениях. Так как все служащие при железной дороге знали и уважали Гомо за прекрасный характер, то ему было разрешено поместиться в вагоне вместе с его господином и дамами. На последней станции ему показалось слишком душно. Он выскочил из вагона и в продолжение остального пути держался рядом с поездом, делая громадные прыжки. Но такие усилия были ему уже не по летам; день был жаркий и бедный Гомо плелся за своими хозяевами от Штарнберга до виллы Росселя с опущенной головой и высунутым языком. Войдя в комнату больного, он, при виде раненого Феликса, издал глухой, не то сердитый, не то печальный вой и лег на пол у ног больного.
Когда Янсен собрался уйти, Гомо ничем нельзя было заставить пойти за ним вслед. Он притворился спящим, и так как все давно привыкли смотреть на него как на самостоятельное и рассудительное существо — то его и не тревожили.
Оправившись и отдохнув, Гомо вел себя скромно и с большим тактом, ни от кого не требовал особенного ухода и внимания, как бы сознавая, что для него у хозяев осталось немного времени, и был доволен всем, что выпадало на его долю. Внизу, в кухне, его, без сомнения, баловали бы больше, но он, видимо, считал неприличным покинуть свое место у ложа больного ради более роскошного обеда. Гомо проводил большую часть времени возле пациента, и зачастую Феликс гладил его по спине своей обессилевшей рукой, обращаясь к нему в то же время с ласковыми речами.