В раю

Ирена отвернулась; она чувствовала себя пристыженной этой девушкой, которую считала гораздо ниже себя. Ее собственное поведение, в сравнении с этим безотчетным, преданным самоотвержением, представилось ей таким мелочным и узким, а мысль, что она должна была уступить другой свое место у его больного ложа, так болезненно отозвалась в ее сердце, что она не могла воздержаться от слез, даже и не думая скрывать свои заплаканные глаза от стоявшей перед ней девушки.

— Пойди к нему, — сказала она, — и поклонись ему от меня… Побереги его, ухаживай за ним и… Я опять приду завтра в это время… никто, кроме тебя, не должен об этом знать. Но как же тебя зовут?

— Кресценз, но они называют меня просто — рыжая Ценз.

— Прощай, Кресценз… я была несправедлива к тебе… ты добрая девушка и много-много лучше других… Прощай!

Она протянула свою руку в высшей степени удивленной Ценз, которая никак не могла сообразить внезапную любезность барышни с ее прежней холодностью и надменностью; затем Ирена порывисто повернулась и исчезла за темными соснами парка.

Девушка посмотрела ей вслед и покачала головой.

«Она тоже влюблена в него, это верно!» — проговорила она про себя. Вдруг ей вспомнилось, что и Феликс накануне там, в гостинице, спросил ее об этой барышне. Она мысленно поставила их обоих рядом и, тяжело вздохнув, должна была сознаться, что они как бы созданы друг для друга. Каковы могли быть их настоящие отношения, об этом она не рассуждала. Вообще, Ценз думала только о ближайшем и, взглянув теперь на букет, бесспорно делавший честь ее вкусу, снова вдруг весело рассмеялась и проворно побежала к дому.

Наверху, в мастерской, возле низкого ложа, на котором в лихорадочном сне покоился Феликс, сидел толстяк, по-видимому, совершенно стряхнувший с себя лень с тех пор, как дела приняли серьезный оборот. Правда, что он приказал принести себе американскую качалку, но затем в исполнении обязанностей сиделки у больного соперничал со своими друзьями. Быть может, это следовало отчасти приписать присутствию девушки, внезапное появление которой под крышей его дома, видимо, встревожило Росселя. Не только саркастический Шнец, но и безобидный, не знающий людей Коле тотчас же заметил, с каким почти рыцарским уважением относился обыкновенно столь неподвижный Россель к молодой девушке, несмотря на то, что она не обращала на него никакого внимания. Ценз же со своей стороны хотела быть в доме просто служанкой, держала себя тихо и скромно по отношению к старой Катти, и только где дело касалось ухаживанья за раненым, высказывала свое мнение, не дожидаюсь, чтобы ее спросили. Оказалось, что она, несмотря на свое ограниченное, или, правильнее, крайне бедное образование, обладала врожденным чутьем ко всему практическому, приличному и прекрасному, так что все хозяйство шло как по струнке и у старой Катти положительно не было предлога ворчать на увеличившееся число обитателей.

Коле стоял перед мольбертом. Несмотря на то, что Коле провел ночь почти без сна, фантазия его продолжала неутомимо работать, и он только что собирался воспроизвести эскиз своей второй картины, в формате первого выполненного уже картона.

— Вы были, есть и будете упрямым идеалистом, — говорил Россель вполголоса, не отрывая глаз от спящего Феликса. — Вместо того чтобы, пользуясь случаем, заняться срисовыванием с натуры, вы коптите спокойно за своими баснями, повернувшись к натуре спиною.

— Я хочу только набросить контур, — отвечал рисующий. — Утром мне вдруг взбрело на ум, выйдет ли все в большом размере так же хорошо, как в маленьком эскизе. Мне кажется, что главную группу следует перенести немного влево, чтоб получить в целом большее равновесие.

— Если бы кто услышал вас, говорящего таким образом, он мог бы подумать, что вы, милый Коле, просто бездушная рисовальная машина, способная даже среди сцен убийства и кровопролития думать о своей госпоже Венере. Но я знаю, что вы делаете это для поддержания в себе бодрости, подобно тому, как Шнец, чтоб подкрепить силы после первых волнений и хлопот, вызванных любовью к ближнему, выпил стакан грога и закурил трубку. Каждый прибегает к тем средствам, которые ему более помогают, а ваше принадлежит к числу тех, которые можно иметь всегда при себе. Ну а теперь подойдите-ка сюда и посмотрите на лежащий перед вами модель. Эти аристократические семьи все же производят по временам экземпляры, к которым как раз может быть применено выражение noblesse oblige.^[59] Экая шея у этого юнкера! Посмотрите, Коле, как отчетливо рисуется, сквозь туго натянутый рукав рубашки, его бицепс… Настоящий юный Ахилл, согро di bacco!^[60] У меня, право, есть желание срисовать его именно теперь, при мягком вечернем освещении… если б только у меня под рукой были краски и полотно…

— Этим я могу служить вам, — прервал его Коле так же вполголоса. — Я только вчера еще приобрел раму с натянутым на нее холстом. Старушка Катти желала иметь свой портрет для своих правнуков — я думаю, формат этот будет пригоден для вас.

— Оставьте, добрейший. В конце концов, благоразумнее, пожалуй, изучать природу глазами. Да притом он слишком раскидывается и мечется. Но посмотрите теперь опять — лоб выдается, просто прелесть. Неудивительно, что это замечательное построение лобной пазухи пользуется успехом у женщин; даже сама колдунья Ценз, обыкновенно такая зубастая, так и бежит за этим молодцом. Я бы желал только…

В эту минуту отворилась дверь и та, о которой только что говорили, ступая на цыпочках, осторожно, как бы крадучись, вошла в комнату с букетом в руке. Но как ни осторожны были ее шаги, они, по-видимому, все же разбудили больного. Он пошевельнул правой рукой, простонал и медленно раскрыл глаза.

— Прекрасные цветы! — сказал он. — Добрый день! Как дела? Что поделывает искусство?

Затем, не дожидаясь ответа и как бы припоминая что-то виденное во сне, продолжал:

— Я желал бы только знать — действительно ли это была она? Справлялся кто-нибудь обо мне?

Ценз осторожно подошла к больному, протянула ему букет так близко, что на бледном лице его отразился пунцовый колер роз, и проговорила шепотом:

— Мне поручено передать вам поклон от миленькой барышни, она была внизу в саду, спрашивала о вас и приказала вам поскорее выздоравливать. Я думаю, вы догадываетесь, о ком я говорю? Это та самая барышня, которая не хотела принимать участия в танцах.

Глаза его неподвижно остановились на букете; то, что он услышал, наполнило его таким блаженством, такою радостью, что ему казалось, что он все еще видит сон; напрягая все свои силы, приподнял он голову, чтобы прикоснуться к цветам губами.

— Ценз, — спросил он, — действительно ли ты говоришь правду?

— Это так же верно, как и то, что я жива; барышня под конец даже заплакала, так что мне самой стало жалко, хотя…

Лицо больного озарилось улыбкой. Он хотел что-то сказать, но волнение было слишком сильно. У него закружилась голова, и, испустив тихий, но не болезненный вздох, он закрыл глаза и тотчас снова впал в прежнюю свою полудремоту.

КНИГА ПЯТАЯ

ГЛАВА I

Анжелика собиралась идти к своей подруге, чтобы отправиться вместе с нею и Янсеном на виллу Росселя, когда к ней вошел Розенбуш и передал ей незапечатанное послание на имя Росселя и его друзей. Послание это было в юмористических стихах, в которых Розенбуш выражал свое соболезнование о положении Феликса и в то же время радовался, что благородные части барона остались неповрежденными. Затем он высказывал сожаление о том, что друзья Феликса принуждены исполнять обязанность сиделок вместо того, чтобы, пользуясь хорошею погодой, устраивать прогулки и наслаждаться природой. Сам он не мог быть сиделкой, потому что прикован к дому, так как обязан представить в редакцию «Летучего листка» несколько иллюстраций, за которые надеется получить деньги для уплаты хозяину квартиры и проч, и проч.

На третьей странице этого письма, украшенного самыми затейливыми расчеркиваниями и заглавными буквами, автор изобразил самого себя на тощей крылатой кляче; в руках у него, вместо меча и щита, были рейсфедер и палитра, на которой вместо герба был нарисован розовый куст с опавшими листьями. Два человека тянули упрямое животное, один под уздцы, другой тянул за хвост к дверям, на которых помещалась надпись: «Редакция “Летучего листка”». Толстый гражданин Мюнхена, без сомнения, вышеупомянутый «домохозяин», стоял в дверях, держась за бока и надрываясь от смеха.