В раю

Я сломал наконец печать и вынул из пакета письмо и два дагеротипных портрета на серебряных пластинках, как их в старину обыкновенно снимали.

Один был портрет моей покойной жены, единственная вещь, которую дочь захватила из дому, другой был портрет молодого человека, которого я с трудом мог себе припомнить.

Письмо было, видимо, написано несколько лет тому назад. Оно должно было попасть в мои руки только после смерти дочери. Это было написано в начале письма. Она была всегда гордой девочкой, и время не изменило ее в этом отношении. Тем не менее в письме было что-то мягкое и вместе с тем торжественное, способное смягчить самую зачерствелую душу. Ее простая исповедь, упреки, которыми она осыпала себя за то, что так разбила мою жизнь, разрывали мне сердце. Она никогда не могла решиться вернуться ко мне, писала она, сперва из страха, что я снова оттолкну ее, потом чтоб не быть мне в тягость. Она знает, что я переменил имя и живу очень уединенно. Если б она при таких условиях внезапно явилась ко мне с ребенком, то это, может быть, расстроило бы меня. Но когда ее более не станет — что, конечно, должно случиться скоро, так как здоровье ее ежедневно становится все слабее, — тогда она просила меня постараться о том, чтоб дочери не пришлось отвечать за проступок матери. Это доброе дитя, писала она, но еще неразумное и крайне ветреное. Она нуждается в отце, который сумел бы руководить ею в опасные годы жизни. Нередко обращалась она к отцу ребенка, несмотря на то, что тот покинул ее одну, но, не получая ответа, поклялась, что он для нее более не существует. Сдержать свою клятву было ей нетрудно, так как она столько же ненавидит его теперь, сколько прежде любила. Тем не менее, ради ребенка, она решается теперь, по прошествии восемнадцати лет, впервые произнести его имя, чтобы я, в случае если он еще жив, мог потребовать от него отчета и обязать позаботиться о дочери.

Затем следовало короткое прощание, подпись дочери и в скобках имя ее соблазнителя, имя которого было написано его рукою на обратной стороне дагеротипа над посвящением, обращенным к моей дочери.

— Дайте мне стакан воды, дорогой друг! Язык мой сохнет у меня во рту, точно я наглотался пыли. Так, благодарю вас. Теперь я сейчас кончу.

Я не стану описывать вам, как я проводил следующие, за получением этого послания, дни. Я подчас сам считал себя за сумасшедшего, так как без отдыха и днем и ночью бегал по улицам, заглядывал под шляпки всех молодых девушек и вламывался в дома, в окнах которых, мне казалось, я видел красные волосы.

— Боже мой! — прервал старика Шнец, внезапно вскакивая и начав шагать по комнате, с ожесточением крутя свои усы. — Красные волосы, и это вы говорите только теперь? Пожалуй, это наша Ценз.

Старик, вздыхая, кивнул головою.

— Только вчера я узнал это, или, вернее, угадал, встретив Розенбуша, который рассказал мне все, что здесь случилось. Меня вдруг озарила мысль, что эта красноволосая кельнерша и девушка, выразившая слабое желание познакомиться со своим дедом, оттолкнувшим от себя ее мать, одна и та же личность. Я с трудом дождался утра, чтобы поспешить сюда к вам и чтобы прижать к своему сердцу единственное, что еще осталось у меня дорогого на свете. Я едва держался на ногах, когда, войдя сюда в сад, сквозь ветви еще издали увидел красные волосы и круглое лицо, с темномалиновыми губами и вздернутым носиком, — она стояла на лугу и сгребала сорную траву; я направился прямо к внучке и воскликнул:

— Кресценс, ты не узнаешь меня?

Тогда, вместо того чтобы кинуться в мои распростертые объятия, она отбросила грабли и, точно ее преследовал какой-нибудь дикий зверь, отчаянно вскрикнув, побежала, что было духу, через сад; я бросился за ней, упрашивая и умоляя ее остановиться. Наконец, заметив, что она бегает скорее меня, девушка открыла калитку и выбежала на улицу.

Несмотря на мои шестьдесят лет, я еще не совсем инвалид, и несмотря на глубокое горе, приходил в бешенство от бесплодной и смешной погони за капризным ребенком, который ни за что не хотел понять моих добрых намерений. Я старался сколько было сил догнать девушку, но она, не внимая моим увещаниям, бежала от меня, как сумасшедшая. Казалось, что скорее, чем позволить себя поймать, она бросилась бы под колеса локомотива.

Замечая, что, по-видимому, внушаю молодой девушке отвращение, я внезапно остановился и закричал, что она может быть спокойна, так как я прекращаю погоню. Увидев, что она бросилась в лес, я повернул назад и побрел опять на виллу.

Только тогда почувствовал я вполне всю усталость. Я весь точно будто изломан. И по всем вероятиям, изображаю теперь из себя весьма жалкую фигуру. Вы, господин Шнец, достаточно уже пожили на свете и не станете удивляться по поводу моей печальной и глупой истории. Сам не знаю, каким образом был я в состоянии рассказать вам все это — теперь же я чувствую себя в окончательно безвыходном положении. После всего случившегося я не имею почти никакой надежды вступить когда-нибудь во владение наследием моей бедной дочери. Должно быть, что я сделался совершенным вороньим пугалом: теплое гнездышко, которое я мог предложить внучке, кажется ей менее уютным, чем первый встречный куст или забор.

ГЛАВА III

Шнец, который между тем ходил большими шагами взад и вперед по комнате, подошел к старику.

— Оставайтесь здесь, господин Шёпф; отдохните-ка хорошенько на холодку, а я покамест отыщу девушку и порасспрошу ее. Я пользуюсь ее доверием потому, может быть, что никогда не был относительно ее особенно любезен.

С этими словами он простился со стариком, обыскал прежде дом и сад, но, не найдя Ценз, принужден был погнаться за улетевшею пташкою в лес. После продолжительных и тщательных поисков он заметил наконец на небольшой, несколько покатой лесной прогалине, с которой можно было видеть решетку сада, белое лицо и рыжеватые волосы, выделявшиеся из темного фона тенистой зелени.

— Что вы выкидываете за штуки, Ценз? — закричал он. — Зачем убегаете вы в лес до обеда, когда в доме так много работы? Старуха Катти тщетно искала вас повсюду, как иголку.

Девушка быстро соскочила с мшистого сиденья, на котором она было приютилась, и, по-видимому, готова была снова спорхнуть. Полные щечки ее внезапно покрылись багровым румянцем.

— Что он, еще там? — спросила она.

— Кто он? Что за глупости, Ценз, бегать от добродушного старика, как от нечистого духа?

— Я знаю, что он хочет со мною сделать. Он хочет запереть меня в свое уединенное, отвратительное жилище, в которое не проникает ни воздух, ни свет; но ведь я еще не совершила никакого преступления; я к нему не пойду, я этого не хочу. Пусть он лучше убьет меня.

— Ты что-то не в своем уме, моя милая! Разве ты с ним знакома? Разве ты что-нибудь о нем знаешь?

Девушка не сразу ответила. Молодая грудь ее быстро подымалась, глаза были устремлены в землю. Она кусала зубами маленькую веточку, которую держала в руках.

— Он — отец моей матери! — вырвалось у нее, наконец, из груди. — Из-за меня выгнал он из дому мою бедную мать в то время еще, когда меня не было на свете. Он такой суровый! Мать, в течение всей своей жизни, не решалась к нему вернуться. Перед смертью написала она к нему письмо, в котором просила позаботиться обо мне. Письмо это она зашила в кусок материи и надела мне перед смертью на грудь, приказав отнести, после ее смерти, к дедушке. Я обещалась исполнить, хотя, как вы можете себе это представить, и не могла чувствовать к нему любви. Когда, придя в Мюнхен, я была в первое время там точно всеми заброшена, когда я не знала там ни души, я подумала, что мне следовало бы хоть взглянуть на деда и, по крайней мере, познакомиться с его наружностью. С пакетом в кармане стояла я около его дома до самого вечера, пока он не вышел. Поверьте, господин поручик, я в моем одиночестве чувствовала себя настолько несчастною, что если бы лицо его было хоть сколько-нибудь приветливо, я бросилась бы к нему и сказала: «Я бедная Ценз, о которой говорят, что она как две капли воды похожа на свою мать, а мать ее ваша дочь. Она умерла и посылает вам вот это письмо!»

Но он прошел мимо меня угрюмо и молчаливо, не озираясь по сторонам, глядя в землю, как будто ему было чуждо все окружающее. Меня обдало ледяным холодом. Ну, подумала я про себя, к этому человеку тебя не заманишь ни силою, ни ласкою. Подумав, однако же, что письмо можно бы было у него оставить, я навела о нем справки у ключницы. Там я узнала, что он живет в своем жилище, как филин в дупле. Никто к нему не наведывается, сам он ни у кого не бывает и ни с кем не переписывается. У ключницы висело небольшое зеркальце; в нем увидела я случайно мое лицо, и мне показалось, как будто оно почернело, как зола, а волосы мои словно полиняли. Может быть, это была вина зеркала, но мне показалось, как будто оно меня остерегает и говорит: вот на что ты будешь походить, если запрешься у дедушки в его мрачной берлоге, в которую до тебя не достигнет ни одного солнечного луча.

И я удалилась, не решаясь отдать ему письма. Оно могло бы меня выдать. В тот же вечер познакомилась я с черною Пени, у которой и поселилась, и только уезжая в деревню, послала письмо моей матери по назначению.

Как он узнал о том, где я живу, и чего он от меня хочет? Ведь он может, кажется, видеть, что я от него ровно ничего не хочу?

— Ценз, — прервал ее поручик, — будьте благоразумны и познакомьтесь, по крайней мере, с единственным вашим родственником, прежде чем станете действовать наперекор последней воле вашей матери. Уверяю вас, что вам от этого не будет хуже. Если бы старому деду вздумалось держать вас как пленницу и вообще как-нибудь обижать вас, то ведь под рукою ваши старинные друзья. Неужели вы думаете, что Россель, барон или наконец я сам допустили бы до того, чтобы кто-нибудь дурно обходился с нашею маленькою Ценз? Если бы вы когда-нибудь слышали, как этот старик сожалеет в настоящее время о том, что он сделал и чего не сделал в отношении своей дочери и как ему хотелось бы иметь возможность исправить хотя сколько-нибудь свои ошибки, сделав что-нибудь для внучки! Нет, Ценз, вы слишком умная девушка для того, чтобы как ребенок пугаться призраков, созданных собственным вашим воображением. Наконец, что же будет с вами, когда в конце лета мы все вернемся в город?

Он ожидал некоторое время ответа, но замечая, что девушка рассеянно озирается вокруг, приблизился к ней, взял ее за руку и сказал:

— Я знаю, о чем ты думаешь, дитя мое! Ты влюблена в барона и мечтаешь, что останешься при нем, пока будет можно: авось он полюбит вновь, думаешь ты, и до всего остального тебе нет никакого дела. Но ты должна подумать о том, к чему все это поведет. Он на тебе ведь никогда не женится, а какие последствия имеет в таком случае любовь — об этом ты знаешь из примера матери.