В раю

Она отдернула свою руку и взглянула на него спокойно, почти с прежним обычным ей легкомыслием.

— У вас относительно меня самые лучшие намерения, господин Шнец, — сказала она, — но я вовсе не так безрассудна, как могу казаться. Я никогда не воображала, что он на мне женится, он не полюбил бы меня, даже если б я спасла ему жизнь и не отходила от него в течение целого года. Он любит другую, я это наверное знаю и вовсе не пеняю на него за это; а люблю я его или нет — это мое дело. Никто меня в этом отношении не переменит. Пока он не выздоровеет, не встанет и не будет в состоянии ходить, я останусь здесь, а вы знаете очень хорошо, что я свой хлеб ем здесь не даром и что вы без меня обойтись не можете. Скажите это ему, этому старому господину; а что потом будет — знать нельзя. Но поймать себя я не дозволю; а если он захочет захватить меня силой, то я скорее брошусь в озеро, чем отдамся кому бы то ни было в кабалу.

Она быстро отвернулась и совершенно спокойно пошла вверх по скату. Она не то чтобы уходила от Шнеца, а, по-видимому, хотела ему только показать, что сказала свое последнее слово.

Шнец всегда втайне сочувствовал Ценз, хотя и не был особенно высокого мнения о ее уме и добродетелях. Но теперь она предстала перед ним в таком свете, что он не мог отказать ей в уважении. «По крайней мере, она знает, чего хочет, — пробормотал он про себя, — и не позволяет себя уговорить даже собственному своему сердцу. Эта рыженькая лисичка должна быть хорошей породы».

Вернувшись к Шёпфу, Шнец употребил все свои усилия, чтобы вразумить старика и доказать ему бесполезность всяких усилий удержать у себя Ценз, по крайней мере, в данную минуту. Он обещал, однако ж, примирить мало-помалу девушку с мыслью, что на будущее время ей незачем будет жить в одиночестве и что ей придется подчиниться нежной заботливости своего деда. Поручик был тронут, видя, как старик ободрился духом и развеселился при мысли, что внучка к нему все-таки еще попривыкнет, и как он стал развивать планы относительно будущего житья. Он хотел тотчас же уйти, чтобы распорядиться относительно перемен, сопряженных с новым образом жизни, как будто дело это не терпело отлагательств. Его нельзя было убедить остаться, по крайней мере, до тех пор, пока не спадет жара. Необходимо было сейчас же нанять более просторную и уютную квартиру и купить мебель, чтобы все было готово к тому времени, когда внучка пожелает к нему переехать. К тому же он полагал, что внучка не вернется на дачу, пока он будет оставаться там, и потому поспешил уйти.

Шнец проводил его через парк. Подойдя к воротам, он спросил:

— Вы не намерены ничего предпринять для разыскания отца этой девочки? Или, может быть, вы думаете, что и он умер?

Старик остановился, и глаза его приняли то гневное выражение, которое, без сомнения, испугало Ценз, когда она в первый раз увидала деда своего на улице.

— Негодяй! — воскликнул он, сильно ударяя о землю зонтиком, который он всегда носил с собою летом. — Негодяй, презренный человек! И вы можете серьезно предположить во мне менее гордости, чем в покойной моей дочери, которая ничего не хотела знать о виновнике своих несчастий, потому что он, по-видимому, совершенно ее покинул? Можете ли вы допустить, чтобы я разделил каким-то чудом отысканное наследие моей дочери с похитителем ее чести? Лучше бы я…

— Любезный господин Шёпф, — прервал его спокойно Шнец, — вы, несмотря на ваши седые волосы, менее сдержанны, чем этого требуют интересы вашей внучки. Мы ведь все под Богом ходим! Ну что, если бы бедной девочке довелось вторично осиротеть? На такой случай следовало бы ей знать обо всем, не говоря уже о том, что ребенку никогда не мешает знать того благодетеля, которому он обязан появлением своим в этот курьезный мир.

Старик на минуту призадумался, и выражение лица его стало мягче и добродушнее.

— Вы правы, — сказал он наконец, — выбраните меня хорошенько: это все еще старая, не остывшая кровь, которая не хочет принимать никаких резонов. Однако же, если б вы знали, как ласково был у нас принят этот бездельник! Он был какой-то барон, а у нас друзьями дома, кроме двух офицеров, были исключительно артисты, он же был притом чужеземец — северогерманец; он нам всем очень понравился, потому что был благородный и развитой молодой человек, с рыцарскими правилами, большой охотник, говоривший всегда о том, что он не успокоится до тех пор, пока не поохотится в Африке на львов…

— Господи боже мой! На львов? Его имя… прошу вас… да неужели же?..

Барон Ф. Я чуть не забыл его имени и вспомнил только, встретив его в духовном завещании моей бедной Лены. Одному Богу известно, что с ним приключилось. Может быть, он искупил свою безумную страсть к охоте на львов и свой грех относительно моей дочери печальною кончиною в когтях дикого зверя. Его имя вас как будто озадачивает? Может быть, вы встречались с этим бездельником или знаете, как его разыскать?

Шнец между тем успел снова совладать с собою. Он рассудил, что во всяком случае нет надобности сообщать старику, что тот, кого он считает погибшим, так близко. И для девушки не видел он никакой пользы в том, что она, прежде чем полюбить деда, отыщет отца, который еще менее мог рассчитывать на ее детскую привязанность. Поручик опасался поспешного разоблачения отчасти, впрочем, и в интересах своего, ничего не ведающего сотоварища по лагерной жизни в африканских пустынях.

Шнец сказал только, что имя это ему отчасти знакомо и что, сколько ему известно, отец Ценз должен быть еще жив; но очень может быть, что преждевременным разоблачением девушке будет оказана дурная услуга. Главная задача пока должна состоять в том, чтобы примирить ее с дедушкой.

Старик, разделявший то же убеждение, видимо, успокоился и, полный надежд, простился со Шнецом, но все-таки мешкал, в надежде, по крайней мере хотя издали, еще раз увидеть беглянку. Но она остерегалась показываться на глаза своему деду, и ему пришлось с тяжелым вздохом отправиться восвояси.

Шнец остановился у решетки и провожал его глазами. «Какую безумную комедию представляет собою весь этот мир, — бормотал он сквозь зубы, — недостает только, чтобы старый охотник проскакал теперь верхом, с сигарою в зубах, мимо своего тестя, весело глядя на седовласого старика и запылив его с ног до головы, или чтобы справившись здесь, у ворот парка, у Ценз о здоровье нашего пациента, ущипнул ее за щеку, как простую горничную, и приказал бы ей подержать несколько минут лошадь, дав ей за это на водку. А племянница его, их величество! Вот бы вытаращила глаза она, если б ей рассказать, что маленькая рыжеволосая кельнерша приходится ей родною, хотя и незаконною, кузиной!»

ГЛАВА IV

Неделя проходила за неделей. Уже веяло осенью. Поблекли последние цветы на розовых кустах маленького луга, по вечерам стали появляться над озером беловатые полосы тумана. Минула еще неделя, и густой мелкий дождь, как бы плотно сотканною завесою, совершенно замаскировал противоположный берег и цепь гор на горизонте. Когда завеса рассеялась, опять открылся прежний ландшафт, но краски значительно уже изменились. Высокие буковые леса пожелтели, прозрачные зеленые волны сделались мутными и получили бледно-серый отлив, а горные вершины покрылись меланхолическою белизною первого снега.

Сам Россель, всегда относившийся к окружающей природе с полным равнодушием и утверждавший, что признаваемое всеми влияние ее на наше расположение духа не что иное, как сентиментальный предрассудок, выражал Коле большое неудовольствие на холодный и сырой воздух, туман, который, по словам его, умышленно показался в нынешнем году так рано, вследствие того, что им предстоит пробыть здесь еще некоторое время до выздоровления Феликса. Печи, не топившиеся в течение многих уже лет, отказывались служить, и поневоле пришлось не топить в столовой, но Коле, которого согревал внутренний огонь, продолжал работать над своею легендою о Венере, хотя толстяк потерял уже к ней всякий интерес и постоянно трунил над тем, что нагой красоте хотят во что бы то ни стало дать право гражданства под таким пасмурным, холодным небом.