В родном углу

— Нтъ, такъ вамъ ходить нельзя… иначе я у васъ съмъ три шашки и сейчасъ-же стану въ дамки на генеральскій ходъ, и тогда вамъ крышка…

— Зачмъ-же ты это говоришь мн? Зачмъ предупреждаешь? Длай свое дло, играй, какъ слдуетъ, — сердился Сухумовъ.

Обязанъ вамъ длать удовольствіе. Вдь вы изволите играть для удовольствія. Нтъ, и такъ ходить нельзя! Если вы такъ сходите, то я васъ сейчасъ запру, и запру въ двухъ мстахъ.

— Запирай, запирай! Я все-таки такъ пойду, какъ хотлъ, — упрямился Сухумовъ и проигралъ.

Выпивъ на ночь молока и съвъ два яйца, Сухумовъ спалъ ночь относительно спокойно, хоть. и просыпался нсколько разъ. Всю ночь въ спальн его горла лампа малымъ огнемъ.

XIV

Ночью. Сухумовъ просыпался два раза посл двухъ сновидній. Ему снился праддъ его Игнатій Васильевичъ. Сухумовъ даже разговаривалъ съ праддомъ во сн и нисколько не пугался его. Праддъ видлся ему во сн какъ-бы живымъ. Онъ сидлъ передъ лежавшимъ Сухумовымъ и былъ въ томъ-же мундир Александра I, какъ и на портрет, сидлъ въ спальн на кресл около кровати и, подмигивая глазомъ съ щетинистой нависшей бровью, говорилъ:

— Я грудью свое и отечество отъ наполеоновскихъ полчищъ защищалъ, подъ Бородинымъ былъ тяжело раненъ, въ лазаретномъ гноищ почти безъ медицинской помощи рану свою залчилъ и прожилъ до глубокой старости, разгибая ради потхи лошадиныя подковы. Ну, а ты-то что, мой милый потомокъ? Цлое полчище врачей лчило тебя, когда ты захворалъ — и все-таки ты неврастеникъ, неврастеникъ, неврастеникъ. Ты еще не дожилъ до тридцати лтъ, а ужъ старикъ. Я старикомъ пятаки мдные сгибалъ, а теб, молодому человку, не раздавить въ рукахъ и грецкаго орха. Э-э-эхъ, ты!

И праддъ ударилъ его двумя пальцами по лбу.

Сухумовъ сейчасъ-же проснулся. Въ спальн горла лампа, на кушетк похрапывалъ камердинеръ Поліевктъ. Сухумовъ слъ на постели, приложилъ руку къ сердцу — сердцебіенія не было, пощупалъ пульсъ — пульсъ былъ ровный. Часы показывали три. Онъ сдлалъ нсколько глотковъ воды, легъ, обернулся къ стн и опять заснулъ.

Сонъ былъ съ продолженіемъ. Сухумову опять приснился праддъ. Онъ училъ его маршировать по двору, среди кучъ снга, а затмъ сталъ вынимать изъ кармана пятаки, гнулъ ихъ и передавалъ ему согнутыми. У Сухумова образовались дв пригоршни согнутыхъ пятаковъ, а праддъ все еще продолжалъ подавать ему пятаки. Пятаки посыпались изъ пригоршней на землю — и Сухумовъ опять проснулся.

Былъ шестой часъ утра.

Въ восемь часовъ, по приказанію Сухумова, Поліевктъ разбудилъ его. Только еще свтало.

— Жалко и будить-то васъ… Таково хорошо спали, — говорилъ Поліевктъ, подавая ему стаканъ парного молока.

— Нтъ, нтъ. Такъ слдуетъ. Раньше вставать пріучусь — раньше ложиться съ вечера буду, — отвчалъ Сухумовъ и тотчасъ-же облекся въ халатъ и туфли.

Выпивъ стаканъ молока съ кусочкомъ чернаго хлба, онъ подошелъ къ окну и увидлъ, что трое рабочихъ сооружали для него ледяную гору. Плотникъ въ полосатой вязаной фуфайк и въ шапк на затылк мастерилъ стремянку къ гор и стучалъ топоромъ. Тутъ-же стоялъ управляющій Сидоръ Софроновичъ.

— Чай кушать сейчасъ будете? — спрашивалъ Поліевктъ барина.

— Лучше совсмъ не буду. Ограничусь молокомъ. Дай одться. Я пойду на дворъ смотрть, какъ гору длаютъ.

И одвшись, Сухумовъ вышелъ на дворъ къ рабочимъ.

«Первую ночь безъ брома спалъ и безъ лкарствъ. Этого со мной-давно ужъ не было, — подумалъ онъ, и чувствовалъ при этомъ удовольствіе, что онъ относительно бодръ и свжъ. Его только знобило слегка, ощущалась „гусиная кожа“ и по спин какъ-бы ползали мурашки. Онъ ежился и пряталъ въ рукава свои сложенныя на груди руки. — Но эти странные сны съ праддушкой моимъ… — продолжалъ онъ разсуждать. — Возможно, что если-бы я на ночь принялъ брому съ ландышами, то этихъ сновъ и не было-бы. Стало-бытъ, я спалъ все-таки тревожно… хотя пульсъ, когда я просыпался, былъ нормальный. Странно только, отчего я не испугался во сн, когда ддъ со мной разговаривалъ? И какъ явственно я его видлъ! Мундиръ съ высокимъ воротникомъ, нависшія густыя брови, глаза… точь-точь, какъ на портрет… Странно… Наяву, когда мн показалось только, что портретъ прадда мигнулъ, — я похолодлъ и мн дурно сдлалось, а во сн, какъ ни въ чемъ не бывало. Впрочемъ, во сн я не сознавалъ, что я знаю его только по портрету».

Рабочіе, длавшіе ледяную гору, тотчасъ-же поклонились Сухумову, когда онъ подошелъ къ нимъ. Поклонился и управляющій, освдомившись, хорошо-ли Сухумовъ почивалъ.

— Ладно-ли такъ будетъ, Леонидъ Платонычъ? — спросилъ онъ про гору. — Достаточно-ли высоты-то?

— Конечно-же достаточно. Вдь это просто, чтобы имть какой-нибудь предметъ для дланія моціона.

— Ну, вотъ и отлично. Вечеромъ передъ ужиномъ кататься будете. Мы вамъ тутъ два фонарика на столбикахъ поставимъ. У насъ фонари есть. При бабеньк вашей покойниц очень часто зажигали, когда гости назжали въ ночевку. Кряковы помщики прідутъ, бывало, такъ въ двухъ экипажахъ… Одинъ подъ себя, другой подъ прислугу… Сама съ горничной, самъ съ казачкомъ. Тоже покойники теперь, царство имъ небесное.

По протоптанмой въ снгу дорожк Сухумовъ прошелъ въ оранжерею. Оранжерея топилась, но въ ней ничего «не выгонялось», а только «отдыхали» при невысокой температур декоративныя растенія: мирты, лавры, хвойныя, кротоны, фуксіи, герани. Даже черенковый разсадникъ былъ пустъ. Впрочемъ, въ ящикахъ тянулся лукъ, «посаженный на перо», то-есть для зелени. У оранжерейнаго борова стоялъ молодой русскій парень въ кожаной куртк и валенкахъ и мшалъ въ прогорвшей топк уголья. Онъ снялъ шапку и поклонился.

— Садовникъ? — спросилъ его Сухумовъ.

— Изъ помощниковъ, ваше превосходительство. Садовника отказали посл смерти ихъ превосходительства Клеопатры Петровны, и теперь я за него, — проговорилъ парень, помолчалъ и прибавилъ:- Но я все могу… Если надолго изволили сюда пріхать, то я могу для вашего превосходительства гіацинты и тюльпаны начать выгонять. Луковицы у насъ есть. Розы можно приставить для выгонки.

— Проживу, проживу здсь… Выгоняй… Отчего-же… Гіацинты и розы очень пріятно, — отвчалъ Сухумовъ. — Но превосходительствомъ напрасно меня величаешь. Я не дослужился еще до превосходительства, — прибавилъ онъ. — А цвты я люблю.

— Слушаю-съ… — поклонился парень. Вернувшись изъ оранжереи домой, Сухумовъ ршительно не зналъ, что ему длать. До завтрака было еще далеко. Онъ прошелъ въ кабинетъ. Кабинетъ былъ съ дубовой отдлкой, съ тяжелой мебелью, съ большимъ письменнымъ столомъ на шкафчикахъ, но письменныхъ принадлежностей на немъ не было. Столъ былъ пустъ. На немъ стояли только остановившіеся маленькіе бронзовые часы съ фигурой лежащаго около скалы Водолея и тоненькой витой хрустальной палочкой, изображающей текущую изъ скалы воду въ небольшой кусочекъ зеркальнаго стекла.

По стн стояли два большихъ шкафа съ книгами, давно не мытыя стекла которыхъ закоптли и отливали цвтами радуги. Онъ посмотрлъ на корешки переплетовъ, мелькнули Мольеръ, Дидро.

«Вотъ дло… — подумалъ Сухумовъ. — Надо будетъ разобраться въ книгахъ. Можетъ быть здсь есть что-нибудь и очень цнное, рдкое».

Но сейчасъ ему разбираться не хотлось. Онъ прислъ въ пыльное кресло, закурилъ папиросу и сталъ разсматривать трещины въ лпномъ потолк.

«Вотъ здсь за этимъ столомъ сиживалъ, по всмъ вроятіямъ, и мой праддъ Игнатій Васильичъ, разгибавшій для своего удовольствія лошадиныя подковы», мелькнуло у него въ голов.