В змеином кубле

Разве что Мальзери. Из своих интересов. И даже он для Александры — предпочтительнее Гуго. Хоть не изнасилует.

Но после более чем странной смерти Юстиниана и Элгэ и того, что случилось с Октавианом, у его отца поубавилось союзников. И влияния.

— И что предлагаете вы, Рунос? — не стал отрицать Жерар.

— Есть одно средство.

— Могила? — не дрогнули ни лицо, ни голос, ни взгляд.

— Почти. Но Его Высокопреосвященство — не мертв.

— Вы понимаете, что будет с Орденом, если нас обвинят в убийстве?

— Потому и предлагаю тот самый яд. В малой дозе. Александра — молода. Шансов выздороветь у нее даже больше, чем у Его Высокопреосвященства. Кроме того, вспомните о долгах.

— О чьих?

— Его Высокопреосвященства. Он обещал в трудной ситуации яд и Элгэ Илладэн, и ее сестре. Вы ведь слышали это, отец Жерар?

И, к счастью, слышала Элгэ.

Тихая келья, тихий разговор. Будто кардинал Александр за стеной может их услышать.

Нашел бы кардинал другой выход? Скорее всего. Он ведь по-настоящему добр. Не как Рунос.

Его Высокопреосвященство уж точно не смог бы запечатать тот змеиный туннель вместе с людьми.

Александр нашел бы спасение. Как и покойный учитель Руноса. Но, увы — здесь только он сам. К несчастью для всех.

— Его Высокопреосвященство сейчас не в том состоянии, чтобы самому сдержать слово. И я, и вы его знали: я — меньше, вы — больше. Пожелал бы он стать клятвопреступником?

И кем станет Рунос, давая девушке не смертельный, но отнюдь не безвредный яд? Таких просто не существует.

За другой стеной — михаилиты. Молятся, тренируются… ведут дела Ордена. Держатся. В отсутствие любимого главы. Ждут и надеются. И верят.

Жерар молчал целое мгновение. Прежде чем устало кивнул. Иногда «нет» — это «да». Нет, Его Высокопреосвященство не нарушил бы клятву.

— Александра Илладэн преданно ухаживала за своим спасителем. Так чего удивляться, что ее поразила та же самая хворь?

— Бедная девочка, — тяжело вздохнул правая рука кардинала.

— Я дам ей много меньше, чем досталось Его Высокопреосвященству. Спустя несколько недель девушка придет в себя. Этого времени вам хватит, чтобы объявить ее мертвой и спрятать пока в каком-нибудь отдаленном монастыре? До дня, когда побег будет возможен.

А куда? Даже если Витольд Тервилль чудом жив — где он? И… как узнает, что любимая жива — если ее объявят мертвой?

Элгэ и Диего, если б знали — поблагодарили бы Руноса? Или пришибли бы такого целителя лично?

Сестра Александры тоже нашла бы лучший выход. Но, увы, она еще менее в состоянии, чем Его Высокопреосвященство.

2

В прежнем борделе в комнату Эйды часто забегали другие девушки. Просто поговорить. Почему-то им нравилось изливать душу именно ей.

Странно. Прежде бывшая графиня и не подозревала в себе талантов интересного собеседника. А уж тем более — способного раздавать советы. Хоть на что-то годные.

Раньше Эйде вообще казалось, что девицы легкого поведения — намного умнее и опытнее ее во многих жизненных вопросах. А как выяснилось — только в постельных.

Может, потому, что хозяйкой своей судьбы не стала ни одна из них. И зависимость от чужих людей — ничуть не легче, чем от семьи.

И как, оказывается, много среди жриц любви наивных и чистых по своей природе девушек. У каждой — своя история. Настоящая или — как потом выяснялось из обмолвок или сплетен ее товарок (а то и из собственных оговорок) — придуманная. Полностью или наполовину.

А какая разница? В мечтах мы — те, кем хотим быть. Кто-то — домашней тихоней-скромницей, а кто-то — стервой, разбивающей в день по десятку хрупких мужских сердец. Для одной «настоящая несчастная любовь» — это роковой соблазнитель, для другой — трагически погибший верный и преданный возлюбленный.

Эйда даже не пыталась отличать правду от лжи. Сама сочинила бы другое прошлое — если б умела.

Скорее всего, счастливую, но вдруг оборвавшуюся любовь. Лучше короткое счастье в прошлом, чем никакого никогда. Но, увы — саму себя не обманешь, так какой смысл лгать другим?

В прежнем заведении Эйда редко оставалась одна. Девушки вертелись в ее комнате, делились счастьем и горечью, умилялись Мирабелле. А порой пытались «изменить» облик новой подруги — красили, иначе причесывали. Переодевали в более соблазнительные наряды.

А потом она смотрела в холодную гладь зеркала. Если особо не вглядываться — принцесса, куртизанка, бродячая банджарон, нищенка. Если молчать и не шевелиться. Потому что слова, жесты и движения в любом наряде выдадут ее саму.

А если не двигаться — выдадут глаза. Хоть что на себя напяль — глубина зеркал с беспощадной точностью отражает взгляд бывшей графини Эйды Таррент. Глупой, наивной и бестолковой.

И даже это осталось в прошлом. Зеркала и случайные подруги. Там, где Эйда сейчас, ее не наряжают, не красят и не причесывают. И уж точно не делятся несчастным настоящим или вымечтанным прошлым. Вообще не разговаривают.

Это заведение — даже богаче предыдущего. Тот же шелестящий шелк простыней и роскошный бархат гардин. Больше зеркал в золоченых рамах, откровеннее и смелее девицы, надменнее бордель-маман.

Только если прежде Эйда еще могла понять, почему девушки зовут хозяйку «мамой», то на новом месте — точно нет. Здесь всем заведует прожженная стерва. И ее ремесло и циничный нрав не скрыть самым богатым нарядам. И самому респектабельному выражению лица — даже вздумай она изобразить такое. Но обычно хозяйка замораживает одним взглядом — не хуже Полины.

Эйда от природы боялась многих — особенно тех, от кого зависела. Боялась смены их настроения, вспышек гнева, холодности или раздражения. Нынешняя бордель-маман — как раз из тех, кто страшил бывшую графиню особенно. Но меньше, чем жрецы с кривыми ножами. Или тень змеи в Зерцале Истины.

Хозяйка может принести зло лишь самой Эйде, но ее жизнь — не так уж ценна. А вот змеепоклонники жуткого подземного культа навредят Мирабелле!

Значит — надо терпеть. Могло быть и хуже. Намного!

И всё же девушка мерзла здесь — до льда в крови. Каждый миг пребывания в этом доме. Здесь нет доверия никого и ни к кому. Зато давно и прочно поселились лицемерие, наушничество и страх.

Когда той весной Эйду везли в Лютену, на одном из привалов ревинтеровский каратель-мародер избивал сапогами пойманного в ближайшем лесу крестьянского мальчишку. Под насмешки приятелей — столь же пьяных от пойла и безнаказанности.

А потом тот же мерзавец униженно валялся в ногах у какого-то трезвого капитана. Сам принимал сначала пощечины, а потом и пинки.