Век перевода (2006)

УРИ-ЦВИ ГРИНБЕРГ {229} (1896–1981)

Отцы и дети

Чтобы я жил под черепичной крышей, в домике из кирпичей; Чтобы заслужил благосклонность и Господа, и людей; Чтобы женился и родил сыновей и дочерей; Чтобы труды мои были успешны; чтобы жил я, не зная скорбей; Чтобы днем бодрствовал, как все добрые люди, а ночью спал; Чтобы на пиры зубоскалов следом за друзьями не бежал; Чтобы был богобоязненным; чтобы путь мой лежал Между уделом моих трудов и домом молитвы, вдали от кружал, — Так хотели мои родители. Ведь все родители хотят одного: Чтобы мы не отрывались от дома в поисках бог знает чего; Чтобы не пытались рвать цветы из самой гущи шипов, Чтобы не лезли за светлячками в дремучие чащи чужих лесов, Откуда выходят лишь наутро, с багровыми глазами, сбившись с пути, Откуда дорогу к лужайкам детства уже не найти; Чтобы мы держались за сушу, а не плыли по морям; Чтобы наша жизнь текла за толстыми стенами, куда не доносятся взрывы, и шум, и гам… Чтобы мы любили только ту, чей палец обручен нашим кольцом, Мать тех детей, которым мы приходимся отцом; Бог посылает нам пищу вне дома — но она ее приносит в дом, И голод нам не страшен ее заботами, ее трудом… Чтобы нас не увлек, не дай Бог, голос или взгляд в чужом окне, Чтобы мы жили за оградой, от соблазнов в стороне; И если гора на пути попадется, чтобы мы и ее обошли стороной. Но нас манит — неодолимо — сладкий голос, звучащий за окном, И мы идем за соблазном, нежным запахом, звоном, светлячком… Ибо велико поле скуки, и нет ему конца — Кто из нас тогда помнит заветы отца, и матери, и Творца? Но лишь немногие из нас довольны могут быть собой — Те, кто, презрев ограды и низины, шли от одной вершины к другой; Бог избрал их и дал им великую цель, В их жилах кровь поет! А мы — хоть и обошли запреты, и уплыли за тридевять земель, Но и горы, и вершины обошли мы стороной, И наша жизнь — сплошной обход!

МОИСЕЙ ТЕЙФ {230} (1904–1966)

Из лагерных стихов

(1937–1956)

— Куда мы попали, мой милый, скажи, Бога ради! — Мы в самом раю — мы в великой Сталиниаде. — А где же здесь ангелы, где же безгрешные души? — Весь сонм их был в тридцать седьмом королем передушен. — Они перед ним провинились, ему возражали? — Да что ты! Они королем его сами избрали. — И чем же он занят в своих королевских покоях? — Его балерина раздетая греет собою. — А что за еврей на портрете, на виноторговца похожий? — Да это же Лазарь-байстрюк, присмотрись к этой роже! — Из тех, что ходили и сами просили, собаки, Евреев скорее в сибирские выслать бараки. — А что за машина здесь ночью гудит на улицах сонных? — Король приказал ловить врагов и шпионов. — А если поймают невинных — ни сном, ни духом? — Удар по зубам — и в слона превращается муха. — А граждане так и сидят взаперти, без слов, без вопросов? — А граждане пишут один на другого доносы. — А те доктора с проводами и трубками — что проверяют? — Это уж те доктора! У людей они мысли читают. — А что там за очередь женщин, измученных, бледных? — Король продает колбасу из опилок — для бедных. — Что делают те, кто живет далеко от столицы? — Их рот открывается только чтоб водки напиться. — А те, кто еще продолжает надеяться, верить? — А тем поневоле приходится лгать, лицемерить. — Но кто виноват в этих бедах, какие злодеи? — Что за вопрос! Ну конечно, евреи! — О Господи! Кто там висит наверху, под кремлевской звездою? — То Ленин открыл Мавзолей и покончил с собою. А радио знай галдит да грохочет священным девизом — Социализм, социализм, социализм…

ЕВГЕНИЙ ФЕЛЬДМАН {231}

МАЙКЛ ДРЕЙТОН {232} (1563–1631)

Битва при Азенкуре

Попутный ветер нас Доставил сей же час Во Францию. Приказ: В бой, государи! И в устье Сены все На пляжной полосе Сошлись во всей красе, И вел нас — Гарри! Мы совершали тур, Врагов давя, что кур. Мы шли на Азенкур В строю железном, Где бой нам дать решил Глава французских сил И потому спешил Наперерез нам. Он, перекрыв пути, Потребовал: «Плати, Чтоб далее пройти, Английский Гарри!» А наш — ему: «Шалишь! Держи в кармане шиш! Ой, быть французам, слышь, В большом прогаре!» И молвил Гарри: «Во! Их десять одного Встречают. Ничего, Побьем ораву!» Мы били в гриву, в хвост Противника. До звезд — Какой чудесный рост! — Взрастили славу. И молвил Гарри: «Днесь Откроюсь вам я весь: Добьюсь победы здесь Иль смерть приемлю. Землицы этой пласт На сделки не горазд, И тело не отдаст, Посулу внемля!» Как деды при Креси И Пуатье, — коси Француза! — Возноси Мечи и луки! Беря за пядью пядь, Французские трепать Здесь лилии опять Почали внуки. Шел первым герцог Йорк. За ним — какой восторг! — Сам Гарри. Ох, исторг Он клич свирепый! Эксетер замыкал Порядок. — О, накал Сраженья! — Заикал Француз нелепый! Звучат рожки, рожки, Трещат флажки, флажки, Трещат башки, башки, Труба с трубою Заводит разговор. Сквозь этот гром и ор Ведут жестокий спор Судьба с судьбою! И Эрпингем сигнал Услышал, и погнал Засадный полк, и стал Противник шатким. Смутили лучники Французские полки: Ударили стрелки По их лошадкам! Гишпанский тис, друзья, Особая статья: Смертельна, как змея, Стрела из тиса. Не дрогнул наш стрелок, А вот француз — продрог: Никто из них не мог От стрел спастися! Стреляли от души. А далее — ножи Возьми да обнажи, Кажи вражинам. И скальпы стали драть. Могла ли вражья рать В бою не проиграть Таким дружинам? Державный Гарри наш Вошел в кровавый раж: Пошел гулять палаш Под вражьи крики. Где правая рука — Кровавая река. Но смяли — верх, бока, — Шелом владыки. Шел Глостер, брат родной, Брат Гарри, — шел войной За Англию, — иной Не знал он цели. И Кларенс молодой, Впервые выйдя в бой, Сражался так, что — ой, Враги присели! Был Варвик в битве тверд. Оставил Оксфорд-лорд Одно от вражьих орд Воспоминанье. Бомонт, Феррерз, Суффолк, — Там каждый, точно волк, Изгрыз французский полк До основанья! Святой Криспинов день — К бессмертию ступень. На нас не пала тень, Всяк был в ударе. Когда еще, пиит, Такое вдохновит? Когда страна родит Второго Гарри?

РОБЕРТ ФЕРГЮССОН {233} (1750–1774)

Свежая водица

Адам, возделывая ниву, Не знал вина, не ведал пива. Жаль мужика, но особливо Не стоит плакать: Мужик не пил — жена гневливо Не смела вякать. В жару и свет казался мраком; Но за зеленым буераком Текла речушка, и со смаком Из той речушки Наш предок, наклоняясь раком, Лакал без кружки. Потомство — тоже не спивалось, Водичке верным оставалось И по канавам не валялось. (Потомство ж Ноя Уже винишком пробавлялось, От зноя ноя.) Поэты нынешней эпохи — Всем выпивохам выпивохи: Штаны в заклад снесут, пройдохи, Снесут рубаху-с, Чтобы о них не думал плохо Их идол — Бахус! Нет, увлекут меня едва ли Алкоголические дали. Чего мы с Музой не видали На пьяном фронте? Пусть девки потолкуют дале Об aquafont'e [38] . Мудреный термин сей лелея Для пациента-дуралея, Его нам псевдочародеи Бросают в рожи, Чтоб завиральные идеи Продать дороже. Не верьте доктору-бродяге! Тесней к моей придвиньтесь фляге! Я расскажу о свежей влаге, То бишь водице, Что при хворобной передряге Любой сгодится. Когда вонзится боль в суставы, Микстуры сложного состава Пошли к чертям. Была бы, право, Водичка в глотке, И ты спасен, и можешь, право, Шагать к молодке. Саднит сердечко? Я рассею Твой страх с решительностью всею. Запомни, корчась и косея, Мой друг, водичка — от всякой хвори панацея (То бишь отмычка). Когда б не свежая водица, То чем девицы стали б мыться? Бедняжки, как бы стали злиться Те замарашки, Что в зеркалах нашли б не лица, А злые ряшки! Чумичку под покровом грязи Оценишь ли? Ни в коем разе! Бог Купидон любовной связи Способству сам, — уж И он такое безобразье Не выдаст замуж! Но если Свежая Водица Да в летний дождик превратится, Взойдут овсы, взойдет пшеница, Мы выйдем с торгом, — То под барыш у нас девицу Возьмут с восторгом! Какие стройные фигуры! Какие знойные амуры! У Старика у Дымокура Спроси: «Откуда?» «Вода, — Старик ответит хмуро, — Свершила чудо!» Девицы, словно феи в сказке, На Майский День устроят пляски, Росу найдут, чтоб вымыть глазки В траве, в бутоне. Ключом кристальным даст им ласку Святой Антоний. Пускай, всё боле расцветая, Они пребудут краше Мая. Как Май, ты, Муза молодая, Стань голосистой, И отслужу тебе тогда я, Как рыцарь истый!

38

Aqua fontana — «свежая вода» (питьевая, ключевая), буквально «весенняя вода». Примечание сканериста.

РОБЕРТ БЕРНС {234} (1759–1796)

Вши, которую я увидел в церкви на шляпке одной леди

Куда ты, чертова холера? Какого, извиняюсь, хера? Зачем возвышенная сфера Ничтожной вошке? Не лезь на леди и на сэра, — Там нет кормежки! Какой пассаж! Невероятно! Всё было б ясно и понятно, Когда бы к голи перекатной Ты лезла, вошь, Но ты полезла к леди знатной… Ну ты даешь! Ты в космах нищей побирушки Была бы с пищей на пирушке. Твои друзья, твои подружки Сползлись бы кодлой, И не устроил бы прорушки Вам гребень подлый. Тебе бы лучше было, гадкой, Лежать под лентой или складкой, Но ты до славы стала падкой, И кажешь дерзость, И лезешь наглой супостаткой, — Какая мерзость! Черна, красна твоя одежа, И серой ты бываешь тоже. И на крыжовник ты похожа. Ползи тишком, Пока тебя не уничтожу Я порошком! Уж лучше б ты облюбовала Старух чепцы и одеяла, По мужикам покочевала И вверх, и вниз ты, Но нет, нахалка, увенчала «Лунарди» мисс ты! Напрасно в спеси и гордыне Головкой ты поводишь, Джинни, Не видя то, что, видя ныне На модной тулье, Гудит народ по сей причине, Как пчелы в улье. Когда б мы были в состоянье Со стороны, на расстоянье Свое увидеть одеянье, Свою походку, Нам было б с ними расставанье Всегда в охотку!

Старый шотландский поэт-песенник Джон Скиннер, друг Бернса, был этим стихотворением очень недоволен и направил Бернсу следующее послание:

ДЖОН СКИННЕР {235} (1721–1807)

О стихотворении Роберта Бернса «Вши, которую я увидел в церкви на шляпке одной леди»

Что?! Вошь — на шляпке госпожи?! Нашел о чем писать — о вши! А мне, брат, кто ни закажи, Писать и спьяну Ни славы для, ни за шиши О вши не стану. Поэт, конечно, ты великий, Но «леди» с «вошью» — казус дикий. (Какая польза от заики И от икоты?) «Талант двусмысленный, двуликий», — Решили скотты. Такой поэт с таким талантом Не должен быть комедиантом. Беда, коль муж, прослывший франтом, Бредет, расхристан. Солидный бас, пропев дискантом, Уйдет, освистан. Стихи ты пишешь мелодично, Но мыслишь ты неметодично. Не трогай женщин, — неприлично: Любая шутка О платьях, шляпках, брат, обычно Их бесит жутко. Стихом о мыши, коей плуг Нору разрушил, всем вокруг Ты угодил, — но с вошью вдруг Так оскандалился, Что встал вопрос: ты, часом, друг, Не насандалился? Теперь об этой вот загвоздке Не то что взрослые — подростки Гудят на каждом перекрестке, На пятачке, брат. У дам ты — их сужденья хлестки — На язычке, брат. Сии шотландские Венеры Ходы найдут в такие сферы, Что хулиганские манеры Ты, брат, забудешь И грубиянские химеры Плодить не будешь. А что до нашей Герцогини, Благую роль в твоей судьбине Сыгравшей, — то она в унынье Промолвит: «Чести Нет в том, кто оскорбляет ныне Всех женщин вместе!» Отнюдь не все метаморфозы Стиха достойны или прозы. Мой опыт прост, — и ты без позы Прими, что выдам: Приводят мелкие занозы К большим обидам! Насмешник злой, поэт Овидий Представил мир не в лучшем виде. И мир сказал ему «Изыди, Посмейся в ссылке!» К такой же приведут обиде Твои ухмылки! Пока не грянула гроза, Нажми, Поэт, на тормоза, Иначе проклянешь глаза За свой же ляп, Когда не застила слеза Ни Вшей, ни Шляп!

В веках, однако, мнение Скиннера поддержки не нашло. Выдающийся канадский поэт Роберт Сервис, шотландец по происхождению, донес до нас последние отзвуки спора тех времен:

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС {236} (1874–1958)

Старое кресло

Была у прадеда манера Гудеть от Труна и до Эра. И Бернс, брат, — та еще холера! — Гудел с ним вместе. Пока в сознанье пребывали, «Звезду» нахально рифмовали, И выпивали, выпивали, — Всё честь по чести! «Вот кресло старое, вот пятна, Что Бернс оставил. Всё понятно?» — Твердил нам дед неоднократно И пел внучатам «Ту, что постлала мне постель», брат, Или читал, впадая в хмель, брат, Стишок про Вошь, что и досель, брат, Не напечатан. И я в то кресло по привычке Свои ребячьи ягодички Любил пристраивать. Странички Всё шелестели… Родным наречьем покоренный, Читал о Мыши разоренной, О Дьяволе. — В ночи бессонной Часы летели… Люблю я Стивенсона, Гарди И Киплинга, — и всё ж о Барде, Чей дар подобен был петарде, О землеробе, Воспитанный волшебным слогом, Я думаю в молчанье строгом: То грешник был, любимый Богом, — Великий Робби!

БРАЙАН УОЛЛЕР ПРОКТЕР {237} (Барри Корнуолл) (1787/90 — 1874)

К сумраку

О сумрак, благодетель, спрячь Меня от бедствий и удач, И стихнет смех, и стихнет плач До новой зорьки, И разольется сон вовне, И разольется сон во мне, И чувства горькие во сне Не будут горьки. И если сон бывает зрим, То я, туманный пилигрим, Увижу Рай, увижу с ним В лучах зарницы, Как дух мой, бросив старый дом, Уйдет змеей через пролом, И с черной думой о былом Душа простится. Она простится и, вольна, Пускай вместит в себя она Любви и радости сполна, Но если веки Сомкну и будет мне невмочь Земную боль отринуть прочь, Приди и помоги мне, ночь, Уснуть навеки.

УИЛЬЯМ ГАРРИСОН ЭЙНСВОРТ {238} (1805–1882)

Гробовщик и чума

Тебя называют — подлюгою, стервой, А я называю — подругою первой: Пока ты клиента мне гонишь под крышку, Деньжата рекою текут мне в кубышку! Пью за Чуму! Пью за Чуму! Хоть месяц, хоть годы обрушивай ярость На пылкую младость, на хилую старость, Пусть полчеловечества вымрет, — не струшу Гробы разойдутся за милую душу! Пью за Чуму! Пью за Чуму!

Четыре правила

Помни первое правило это, Что святее любого завета: Пуще яда, штыка и стилета Опасайся, дружок, Опасайся, дружок, Опасайся, дружок, пистолета! И второе есть правило, милый, Как отбиться от смерти постылой, Проследи-ка внимательно с тыла, Проследи-ка, дружок, Проследи-ка, дружок, Не заехал ли кто-нибудь с тыла! Помни также о третьем зароке: Отрывайся в мгновение ока От карет, обгоняющих сбоку. Отрывайся, дружок, Отрывайся, дружок, От карет, обгоняющих сбоку! И — четвертое правило: в оба Ты гляди, опасаясь особо Приближенья духовной особы, Ибо мед на устах — Что засада в кустах. Опасайся духовной особы!

АРТУР КОНАН ДОЙЛ {239} (1859–1930)

«Норы! Здесь опасно!» [39]

Какая смерть, скажу я вам! (Предупреждаю, дорогие: Я этих дел не видел сам, Зато их видели другие.) Они неслись от Шиллингли, Они неслись до Чиллингхорста, А лис дразнил их — ай-люли! — Минут, примерно, девяносто. От деревушки Эберно Их путь лежал вдоль речки Даун. Уже почти настигли, — но Хитрец помчался в Кирфорд-Таун. Промчали суссекский Кирфорд, И вид их был совсем не бравым: Их лис, увертливый как черт, Водил, мотал по сорным травам. С полдюжины осталось их В конце всей этой передряги, Когда гряды валов морских Они увидели, бедняги. То были: Хэдли-офицер, И Дей, и Джимми (псарь отличный!), И Перселлы, и Чарльз Адэр, И некий джентльмен столичный. Он вместе со своим конем Три сотни фунтов весил с гаком. Ах, как же весело на нем Он гарцевал по буеракам! Никто не знал, кому и кем Он в нашем графстве приходился. Ах, как сидел он между тем: Как будто впрямь в седле родился! Собаки взяли след, — и вдруг Ограда. Что же делать, братцы? Перемахнуть иль, сделав круг, С другого места подобраться? Наш джентльмен — перемахнул, И тут же в гневе и в досаде Он обернулся, и взглянул На тех троих, что были сзади. Как героический девиз, Он крикнул: «Норы! Здесь опасно!» И вниз, — и вниз, — и вниз, — и вниз, — И вниз, — в карьер, — на дно, — ужасно! В две сотни футов глубины Разверзла пасть каменоломня! (Они потом ругали сны, Кошмар увиденный запомня.) Предупредить успев троих, Погиб, как истинный мужчина. Славнее тысячи других Одна такая вот кончина! И в людях долго не смолкал Суровый бас, густой и зычный. Надолго в душу им запал Отважный джентльмен столичный!

39

«Норы! Здесь опасно!» — особое выражение, которое используют во время лисьей охоты, когда, преследуя добычу, хотят предупредить тех, кто остался за спиной, что впереди — кроличьи норы или какое-то иное препятствие, представляющее серьезную опасность для жизни людей. — Прим. А. Конан Дойла.