Век перевода (2006)

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН {221} (1907–1973)

«Не понимая, почему запретен…»

Не понимая, почему запретен Был плод, не научивший ничему Их новому, досаду скрыв, как дети, Не внемля ни упреку, ни уму, Они ушли. И память тут же стерла Воспоминанья. Стала им ничья Не внятна речь: ни псов, вчера покорных, Ни сразу онемевшего ручья. Мольбы и брань: свобода так дика! При приближеньи зрелость отступала, Как от ребенка горизонт, пока Рос счет крутой опасностям и бедам, И ангельское войско преграждало Обратный путь поэту с правоведом.

Осенняя песнь

Листья падают — не счесть. И лугам не долго цвесть. Няньки вечным сном уснут, Лишь колясочки бегут. Шепотком соседский рот Нашу радость отпугнет, В ледяной ввергая плен, Так, что рук не снять с колен. Сзади толпы мертвецов К небу обращают зов, Буки вытянув свои Пантомимою любви. На охоту чередой Выйдут тролли в лес пустой. Соловей, как сыч, смолчит, С неба ангел не слетит. Впереди величьем стен Высится гора Взамен, К чьим прохладным родникам Не припасть живым устам.

Блюз беженцев

Десять миллионов в городе моем. Кто живет в покоях, кто — и под мостом. Но места нет для нас, мой друг, но места нет для нас. А была когда-то и у нас страна. Посмотри на карту — вот она видна. Но нам туда нельзя, мой друг, но нам туда нельзя. Там растет у церкви старый тис прямой, Он как новый — каждою весной. А старый паспорт — нет, мой друг, а старый паспорт — нет. По столу ударил консул нам вослед: «Вас без документов всё равно что нет». Но мы еще живем, мой друг, но мы еще живем. В паспортном отделе нам указали дверь: «Через год придите». А куда теперь? Куда теперь пойдем, мой друг, куда теперь пойдем? Я пошел на площадь, речи там ведут: «Дай им только волю — хлеб наш украдут». Они это про нас, мой друг, они это про нас. Будто гром грохочет в небе в эти дни: Это Гитлер грянул: «Пусть умрут они!» Ведь это он о нас, мой друг, ведь это он о нас. Видел я в жилете пуделя вчера, Видел, в дом пускали кошку со двора. Евреи — не они, мой друг, евреи — не они. Вниз пошел на пристань, видел, как на дне Вольные гуляли рыбы в глубине, Всего в пяти шагах, мой друг, всего в пяти шагах. Проходил я лесом, слышал на ветвях Птиц, аполитично свищущих в кустах. Куда им до людей, мой друг, куда им до людей! Тысячеэтажный мне приснился дом, Тысяча дверей и окон было в нем, Но нашего в нем нет, мой друг, но нашего в нем нет. По пустой равнине, где снега метут, Тысячи солдат вперед-назад бегут: За мною и тобой, мой друг, за мною и тобой.

Shorts

В драку лезь, на бой иди И героя победи; Льва поймай, плюнь с высоты; Кто поймет, что слабый ты? У прирожденной сиделки родня Больше болеет день ото дня. Изменяет мне терпенье В моих личных отношеньях: Мало в них хорошего И стоят мне недешево. Я за свободу стою, ибо цензору не доверяю. Сделавшись цензором сам, о, как я стал бы суров! Когда здоров он или рад, Она ему устроит ад, Но встанет каменной стеной, Когда он слабый и больной. Иных, не внемлющих уму, Их действия погубят; Иные гибнут потому, Что действовать не любят. Пусть в почет войдет навек Вертикальный человек, Всеми чтим и так тотально Человек горизонтальный. Частный тип В публичном месте Выглядит скорей на месте, И милей, сказать по чести, Чем чиновник в частном месте. Птичьи беседы всегда Сообщают так мало, Но так много значат. Из всех зверей Лишь человек имеет уши, Не выражающие чувств. В минуты радости Все мы хотели б иметь Хвост, чтоб вилять им. Стыд старения Не в том, что желание гаснет (Кто сожалеет о том, в чем ему нету нужды?), — а в том, что нужно сказать другому. Девиз тирана: Всё, что Возможно, — Необходимо. Красота, проходящая мимо, Еще восхищает его, Но он больше не должен Оборачиваться вослед. Судит ли нас Господь По тому, как мы выглядим внешне? Подозреваю, что да. Сегодня две песни просились, чтоб я записал их: Прости, уже нет, дорогая! Прости, мой дружок, еще нет! В зеркало смотримся мы, чтоб дефект отыскать исправимый, Неисправимые нам слишком известны и так. Бог не вяжет узлов, Но может, если попросят, Легко развязать их. Мечта поэта: быть Как сыр — местным, Но ценимым в других местах.

ЮЛИЯ ТЕЛЕЖКО {222}

АЛБЕРТ ВЕРВЕЙ {223} (1865–1936)

Художник

Кандинскому

«В душу мою посмотри: упоенье Светом, и цвета безудержный пир. Нет ничего, но тут скрыто движенье, Сущность вещей и тумана — и мир. О, что за бури огонь расщепляют, О, столкновенья и снова — простор. Линий, что бездну как нож рассекают, Круговоротов свистящих напор. Всё это — тайны небес и земного: Рядом с эфиром соседствует прах. Корчится мрак, и рождается снова Искристый свет на небесных лугах. Полюса оба столкнулись во мне — и Взрыв, как кузнец, их расплавил в одно. Передо мной не меандры, скорее Молний зигзаги влетают в окно. Что мне с того, есть ли ясность у формы, Техника так ли была хороша. Здесь на холсте чудеса, а не нормы, Глядя на них, холодеет душа. Чудо чудес: колдовское движенье Зримой Вселенной, чья тайная цель — Нас разрушать, чтобы ни на мгновенье Не прекращать перемен карусель. Жизнь — как поток, в нем Вселенная тает, Смесь и смятенье палитр и основ. И вместе с нами она исчезает, Став напоследок туманнее снов. Вот наша сущность — из света и глянца, Где и движенье, и форма прейдет, — Та, что сумбуру извечного танца Статику вряд ли когда предпочтет».

К Уильяму Блейку

Виденья знавший и запечатлевший тень их Пером иль кистью на бумаге иль холсте, Их форму — в цвете, а их суть — в стихотвореньях, Прекрасные иль нет — тысячекратно те. Ты был подобно всем нам; страсть, что ты боялся, Была ничем иным, как жжением огня, Что и из мрачных бездн, и в небесах являлся, К высотам Творчества вслед за собой маня. Ты отказался взор поднять в иные сферы Иль опустить, чем на своих фантазий шквал, И слово странное иль образ — лишь примеры, Как ты, толмач Его, Его нам воспевал. Как вьется линия и речь, и человеку — Судьбе, запутанной у случая в сети, — Легко понять себя, узрев видений реку, И к Царству своему на ощупь путь найти. То Царство в нас — твое, его ты провозвестник. Воображеньем звать его: Дух всё творит Его рукой, оно — Его чудесный крестник, Но Разум судится, сужает и дробит. Сей западни бежать! Одна Любовь спасает, Всему рожденному сполна себя дарив, Лишь косное она и старое бросает, Тем Отрицателя Природы усмирив. Как сеял тот росток в душе твоей смятенье! И не в одной твоей — им полон род людской, Сквозь мифы и мечты, чье пышное цветенье Плоть обрело в строках, придуманных тобой. Под этим куполом, осмеянный примерно, И даже лучшими, кто труд твой вздором мнил, Работал с женщиной бок о бок ты, столь верной, Сколь верен творчеству был сам, — и снова жил. Когда же иногда, свои открыв виденья Во всей их глубине и полноте, ты спесь Услышал: «Где видал ты эти откровенья?» Показывал на лоб и отвечал всем: «Здесь!» Здесь, не в миру, что сон, обман и серость быта Тому, кто мир как факт, а не как символ знал. Здесь, в нашем Царстве, что для каждого открыто, Природы символ здесь самим Искусством стал. Пророк Искусства; что есть лик Воображенья, Чье выраженье — Жизнь, Ее ж водитель — Дух Послал Любовь, что, сняв с Природы украшенья, Всё изменила в ней, замкнув Творенья круг. Как стал ты тих в конце и кроток перед Богом, Лежал, и ждал, и пел — светло, до хрипоты, Как будто чтоб узнать смогли там, за Порогом, О том виденьи, что последним видел ты. Ты пел! Так хорошо, она ж, любя, рыдала, И ты: «Любовь, не плачь, то спето Им одним!» Да, то был Бог опять, чья песнь в тебе звучала. Мы были с ним, уйдем к нему, пребудем с ним.

К Новалису

В душе ты жаждой смерти жил, И всё же был великий Дух. Но боль тогда ты центром мнил Вселенной, к ней лишь не был глух. Тогда был сон и смерть — покой, Вокруг чего вращался мир, И крест, овеянный тоской, Был ближе, чем веселый пир. Тогда ты на борту стоял И в бледном свете с корабля В ответ ребенку помахал, Сбегая в дальние края, Не медля, чтобы солнца луч С зарей не погасил твой пыл, В виденьях среди мрачных туч Найдя тот образ, что манил. Тогда надеялся — придет Смелее, чем дитя, одна И за собою поведет Тебя, словно слепца, — Она. Туда, где, словно на плацу, Наук чудесные стволы Склоняли к твоему лицу, К твоим стопам свои главы. Завороженный, шел в тиши, Не ведая, что ешь, что пьешь, Но, зная, что всё слышишь, и Уверенный, что всё поймешь. Пока бушующий поток Тебе не преграждает путь. Ты входишь, но сбивает с ног, И чувствуешь, что стал тонуть. «На помощь!» — ты кричишь, и вот Ты думаешь, что смерть близка, — На берег из бурлящих вод Тебя кладет чья-то рука. Там мир был ясен, как алмаз, Себе подобен, объяснен, Собой любующийся глаз, Кому естественность — закон. Ты говоришь: «То — Смерти лик Или за Зеркалом Оплот, Тем, что владеет каждый миг Любым, кто дышит и живет? Иль это — Жизнь, и всё, что мы До этих пор за Жизнь сочли, Распадом было, полным Тьмы, Всё истлевающей Земли?» И с этих пор ты понял Мир, Где всё преходит с быстротой. Ты видишь, как один шарнир В часах цепляет за другой. Тебя научат, что звезда, Одна взошедшая в зенит, Светить не сможет никогда. Крутовращенье объяснит, Что кровь, а в Космосе — эфир — Явленье — неслучайное — Свой, полный постоянства мир, Безмерный, как всё тайное. И ты забыл, что Все и «я» — Всё ж призваны отдельно быть. Так жизнь закончилась твоя, И станешь ты в других светить.

КАРЕЛ ВАНДЕ ВУСТЕЙНЕ {224} (1878–1929)

«Когда любовь нежна, царит в душе весна…»

Когда любовь нежна, царит в душе весна, и милой дальний смех иль близкий — наслажденье. Пусть вечером скорбишь — наступит пробужденье, с улыбкой вновь встаешь, разбив оковы сна. — Любовь и смех — от всех страданий исцеленье. В чем счастье, мне ли знать? Но твой прекрасный лик спокоен. Я дрожу, я счастлив, это верно… Я хохочу, как тот ребенок-озорник, когда по ледяной воде шагает мерно, и брызгается всласть при этом всякий миг. Ведь я тебя люблю; но глаз лишь не робеет от близости твоей, от смеха твоего. Я, как ребенок, что коснуться не посмеет, попав в чудесный сад: от красоты немеет, лишь смотрит на плоды, не взяв ни одного.

АНТОН ВАН ВИЛДЕРОДЕ {225} (1918–1998)

Конькобежец

Визжал конек, лед под собой взрезая, налево, вправо, вдоль и поперек на гладком льду граффити оставляя и подчиняя блещущий каток. Свет поутру — прозрачный, как сиянье, беззвучно ниспадал к моим ногам, а я, внезапно проявив старанье, направил курс к далеким берегам. Скользил над замороженною флорой, над водорослями во глубине, холодный ветер в уши дул упорно, моя деревня — где-то в стороне. Уже и одноклассников не слышно, их голоса исчезли, отзвеня; а для меня — весь мир стал больше, выше, чем раньше был, — и только для меня!

РАХИЛЬ ТОРПУСМАН {226}

АЛЬФРЕД ТЕННИСОН {227} (1809–1892)

Мильтон

О несравненный мастер гармонии, О неподвластный смертному времени, Органным рокотом гремящий Англии голос могучий, Мильтон, Воспевший битвы горнего воинства, Златые латы ангелов-ратников, Мечи из Божьей оружейной, Грохот ударов и стоны неба! — Но тем сильнее был очарован я Ручьев Эдема лепетом ласковым, Цветами, кедрами, ключами, — Так очарован бывает странник Заходом солнца где-нибудь в Индии, Где берег моря тонет в сиянии И пальмы дышат ароматом, Шепотом нежным встречая вечер.

ЭВЕРТ ТОБ {228} (1890–1976)

Морская колыбельная

Свет в окне, Котелок на огне, Три странника бредут по дороге: Первый слепой, Второй без ноги, Третий босой и в лохмотьях. Свет в окне, Котелок на огне, По небу странствуют звезды: Белая звезда, И алая звезда, И желтая луна между ними. Свет в окне, Котелок на огне, Три корабля плывут через море: Первый — челнок, Второй из коры, У третьего не парус — лохмотья. Свет в окне, Котелок на огне, Трое плывут вместе с нами: Вера нас ведет, Надежда нас хранит, И верная любовь не оставит.