Вернуться в Антарктиду

– А тебе кто позволил решать, что будет для человечества хорошо, а что плохо?

– Да уж позволили! Нашлись люди, которые разыскали меня и вправили мозги.

– Пресловутые хранители? Но почему же тогда они не отобрали кинжал?

– - Потому что они ему не хозяева! Это владелец имеет право что-то забрать, отобрать, подарить или продать - оно же собственность, ей можно свободно распоряжаться. А хранители всего лишь несут ответственность за доверенное им наследие. Время отобрать у людей пурбу, видимо, тогда еще не пришло.

– И когда оно придет?

– Может, завтра, а может, послезавтра. Как только три древних артефакта соберутся на алтаре последнего Храма Обоих Солнц, произойдет Событие, предсказанное и описанное задолго до нашего рождения. И вот когда это сбудется, тогда они и явятся. И заберут все лишнее. Человечеству незачем владеть такими опасными вещицами.

– Куда они заберут, папа? И зачем?

Профессор вздохнул, резко сникая:

– Я просто делаю, что должно. Мне позволено собирать артефакты. А хранить баланс вселенной заповедано другим. И я уверен, что они-то как раз прекрасно знают, что делают.

– Да, было бы печально, если бы и хранители двигались на ощупь, - вздохнул Семенченко.

– Надо в это верить!
– пылко заявил Белоконев. – Если не верить в осмысленную волю Хранителей, то все теряет смысл. А так у нас будет хотя бы надежда…

18.3

18.3/8.3/1.3

– Давайте вернемся к шкатулке, - попросил Семенченко, все еще вертевший сей предмет в руках, – и к надписям на ее крышке. Три знака из двенадцати, идущих по кругу, соответствуют тем, что начертаны на рукоятке пурбы. Еще две пиктограммы встречаются в текстах, высеченных на стене Антарктического храма. Эти символы я могу худо-бедно идентифицировать и перевести, но вот остальные...

– Интересно послушать, - подстегнул его Белоконев, - что тут написано. Прочтете вслух?

– Не вслух, только переведу. Верхние два знака, вот эти, - палец Семенченко скользнул по кругу «мандалы», - повторяются на пурбе и регламентируют порядок действий в ритуале: как и где встать, о чем подумать или, скорей всего, вознести молитву. А вот эта идеограмма обозначает «Черное солнце», то есть Чашу. Остальные же символы совершенно уникальны, и нам не с чем их сравнить.

– Текст на храмовых скрижалях относится к идеографическому письму, и это могут быть неизвестные нам редкие понятия, - подсказал кто-то из лингвистов.

– Или более древние элементы пиктограмм, - вставил другой.

– Я вообще поражаюсь, как вам удалось расшифровать хоть что-то, написанное на мертвом языке, - сказал Загоскин. – Вы проделали уникальную работу.

– Благодаря стечению многих факторов, - ответил Семенченко. – Во-первых, мы пользовались неограниченным машинным временем для анализа текстов. Во-вторых, этих текстов накопилось немало. В-третьих, здесь собралась прекрасная группа единомышленников. Ну, и наконец, у нас имелась рукопись из Лхасы с переводом сотни идеограмм на известный нам диалект амдо (*Сноска: один из тибетских языков).

– Хе-хе! – трескуче рассмеялся старый профессор, оценив шутку. – Со словаря и следовало начинать. Однако вы везунчики! Мне всегда представлялось, что символы на шкатулке – это язык искусственно созданный, имеющий исключительно письменную форму. Он служил средством передачи для посвященных в тайну Зеркального лабиринта, но на нем никто и никогда не говорил свободно.

– Логично, - одобрил Семенченко. – Идеография лучше передает заложенную идею, поскольку отображает смысл, а не звучание. А если это искусственная система, то ее изначально создавали с таким расчетом, чтобы она пережила тысячелетия и смерть нескольких цивилизаций. Она должна быть проста в использовании. Собственно, что-то подобное мы и видим, это помогает нам в дешифровке, но многого нам и не хватает.

Загоскин вздохнул и, протянув руку, ткнул в нижние неразгаданные символы:

– Эти девять знаков, которые вы не перевели, обозначают названия миров Зеркального лабиринта. Так говорилось на одной из дощечек монастырской библиотеки Юнгдрунг Бон. Только не спрашивайте меня, что это за миры, я их не видел. Просто сообщаю как факт.

– Вот как?

– Вот так, да. Мне тоже немножко повезло. Хе-хе! Миров, согласно табличке, было гораздо больше девяти. В тексте называлось сто восемь, но с учетом того, что 108 – это сакральное для тибетцев число, оно могло быть и обычным преувеличением.

– Либо не каждый артефакт поддерживал связь со всеми мирами, - проговорил Семенченко, – а только с девятью. И для следующих девяти нужен другой набор.

– На Яве разрушительный катаклизм случился потому, что настройки Солнечного ножа и Каменного зеркала не совпадали на сто процентов, - предположил Мухин. – Если бы совпадали, все прошло бы тихо-гладко. Как вам такая версия?

– Любопытно, - одобрительно кивнул Белоконев. – Весьма любопытно, но при этом несет с собой громадные сложности. Если не всякое Зеркало подойдет к пурбе Воронцова-Рериха, то мы сильно рискуем…

Ученые заспорили. А Кирилл подсел поближе к задумчивому Семенченко:

– Андрей Игоревич, а почему продвинутые строители Зеркального лабиринта писали примитивными идеограммами? – спросил он. – Я читал, что фонетическое письмо соответствует более сложному устройству общества. Типа сначала рисуют картинки, потом стилизованные значки, потом идет слоговая письменность и, наконец, звукобуквенная.

– Вы забыли про современные азиатские культуры, использующие иероглифы, - ответил Семенченко.

– Это исключения, которые подтверждают правило.

– Это не исключения, а иной образ мышления, - возразил лингвист. – Иероглифы возникли из рисунков, изображающих конкретные вещи. Картинка рыбы означала рыбу, картинка солнца – день, и если считать письмом исключительно систему, фиксирующую звуки речи, то страны, пользующиеся иероглифами, действительно получаются какими-то отсталыми. Их жители якобы оказались неспособны перейти к фонетизации. Однако это совсем не так! Если вспомнить, сколько диалектов существует в границах того же Китая, где жители северных территорий совершенно не понимают жителей Юга, становится понятно, что иероглифы, единые для всех, это фактор, объединяющий страну. Более того, письменная речь помимо обычной коммуникации долгое время исполняла и другие функции. Читающий мог с первой же секунды представить себе культурный уровень писавшего, его склонность к искусству и философии. То есть письмо отражало личность того, кто взял в руки кисть и нарисовал послание.

– Вы о каллиграфии?

– Верно. К сожалению, развитие электронных гаджетов почти свело подобную идентификацию на нет, но даже с учетом этого, считать идеографию примитивизмом и пережитком прошлого не стоит.

– Почему же тогда другие народы постепенно перешли от идеографии к буквам?

– Лично для меня это большая загадка. Когда значок пиктограммы превращается в иероглиф, все предельно ясно: картинка, изображающая ту же рыбу, для удобства начертания становится абстрактной, из нее убирают лишние детали. При этом даже спустя длительное время, когда произношение меняется, значок «рыба» остается актуальными: рыба ведь по-прежнему водится в речке. И все же однажды в мире случилась подлинная революция. Речь почему-то принялись записывать буквально – так, как она звучит, смещая акцент со смысла на звук. Кто счел это прогрессивным? Как определили знаки, подходящие для звуковых комплексов? На эти вопросы однозначных ответов у науки нет. Фонетическое письмо – это не шаг вперед, а шаг в сторону. Большое количество языков и диалектов на самом деле здорово затруднило взаимопонимание.