Внезапный выброс

Комлев явственно представил себе похожее на кинжал, голубое по сторонам, рыжее в середине пламя, нацеленное на черное тело трубы. Там, где кинжал вонзался в нее, сталь становилась розовой, вишневой, ярко-красной, белой, как солнце, и текучей. Тяжелые ее капли скатывались по цилиндрическому телу трубы, отрываясь от нее, становились похожими на миниатюрные бомбочки, падали в заполненный водой противень и словно взрывались, выбрасывая из противня клубящиеся облачка пара. В трубе появилась щель. Она расширялась, распространялась по окружности в обе стороны и почти перехватила всю трубу. «Бам! бам! бам!» — вырвалось из рации и шахтофона. «Кувалдой вышибают вырезанный кусок». Снова фырканье, затем — тупой удар, удаляющийся грохот падающей тяжести и пронзительное пиканье морзянки: «Огневые работы завершены!»

Комлев вызвал командный пункт:

— Товарищ командир отряда, огневые работы завершены.

— Выполняйте свои задания, — распорядился Тригунов.

Гришанов с отделением Сыченко начали проходку подножного. Комлев и Кавунок со своими респираторщиками тем временем доставили с базы цепь связи и подачи питания, продукты и медикаменты. Затем по «печи» с подножного поднялись на откаточный штрек. Кавунок осмотрел оплавленный срез шестидюймового жерла, постучал по трубе. Пострадавшие отозвались, но бедность кода не позволяла Кавунку передать им всего, что хотел бы он сказать. «Потерпите, братки чуток, — про себя утешал их Кавунок, — вот наведем живую связь и повеселеет. Будет вам и на зуб что положить, и еще кой-чего подбросим».

Респираторщики протянули Кавунку конец цепи. Она была сделана из полуметровых звеньев толстой стальной проволоки. Прежде чем направить цепь в трубу, Кавунок положил на нее огромные, с суковатыми пальцами руки и ласково, словно уговаривая трубу сделать доброе дело, погладил ее шероховатые бока, рваное, в наплывах металла устье. И словно бы получив от трубы заверение, что она готова помочь людям, находившимся на том, противоположном ее конце, вставил в нее первое звено цепи. Оно начиналось небольшим шариком, который, казалось, имел осязание, чутко реагировавшее на малейшие встречавшиеся на пути препятствия. При каждом незначительном толчке Кавунок вздрагивал, замирал, словно боялся, что цепь воткнется не в прокладку, выпершую на стыке, а во что-то живое, ранимое. И его вздрагивания и замирания тут же передавались Комлеву, словно он и Кавунок имели общую нервную систему. А когда цепь упиралась во что-нибудь неподатливое, Кавунок осторожно выбирал, вытягивал ее назад и, вращая то влево, то вправо, звено за звеном снова досылал в трубу. Делал это Кавунок как-то деликатно, но такая деликатность стоила ему больших усилий. Спина его парила, пот стекал под мундштук респиратора и разъедал губы. Комлев тяжелой работы не выполнял — хирургу так же, как пианисту или скрипачу, нужны чуткие руки, — но нервное его напряжение было настолько велико, что и он буквально обливался потом.

И вот сосредоточенное, насупленное лицо Кавунка просветлело:

— Взяли, братки, потянули! — пробормотал он, едва удерживая в зубах мундштук.

Комлев будто бы подлетел на месте, но, совладав с собой, ловко щелкнул карабинами: подцепил к цепи низку из пяти небольших цилиндрических сосудов (в четырех из них — теплый рисовый отвар, в пятом — химический карандаш, форменный бланк-запрос). И цепь потекла в трубу, потекла, как тонкая светящаяся струйка. Комлев, хотя ключом владел неуверенно, сам отстучал на базу: «Живая связь установлена. ППП — пункт подачи питания — начал действовать».

Глава XXV. «ФИАЛКОЙ» ЗАПАХЛО

Комарникову прибредилось, что лежал он в глубоком подземелье пыточной башни. В огромном чугунном котле неистово клокотала смола. Густая, чадная волна перекатывалась через щербатую кромку котла, устремлялась к ногам Комарникова и ударяла по ним, будто током. Испытывая нестерпимую, жгучую боль, Егор Филиппович силился отвести в сторону или хотя бы приподнять ноги, но они не повиновались. А тягучая, огненная смола уже ползла по животу, груди, обдавала жаром голову, перехлестывалась через плечи и, мгновенно остывшая, скатывалась по спине обратно к ногам. Едва она попадала в ложбинку между лопатками — Комарников содрогался: его начинал бить озноб. Собрав последние силы, Егор Филиппович сделал отчаянный рывок, чтобы уклониться от очередной, мчавшейся на него волны.

— Очнулся, Филиппыч? — донеслось до него сквозь отступавшую дрему, и он почувствовал тяжесть рук, прижимавших его к угольной постели.

— Матюша? — прошелестел Комарников, едва ворочая шершавым языком.

— Я, Филиппыч. Я. Здорово же ты напугал нас, Филиппыч. Бредил, бросался, куда попало… Придержать пришлось…

— Спасибо… Как думаешь, сколько мы тут?

— Затрудняюсь, Филиппыч…

— Сигналят?

— Перестукивались.

Сквозь монотонный шум сжатого воздуха послышалось отдаленное скрежетание, оно усиливалось. Комарников приложил ухо к шестидюймовой трубе и отчетливо услышал железный шорох, словно изнутри трубу чистили проволочным ежом.

Чепель подполз к черному жерлу трубы в тот самый момент, когда из нее показался тускло поблескивавший шарик.

— Есть! — ухватился Матвей за цепь обеими руками и стал рывками выбирать ее.

— Тише, Матюша, не латоши, Матюша, — приговаривал Егор Филиппович, едва сдерживая охватившее его возбуждение.

Следя за тем, чтобы Чепель тянул равномерно, без рывков, Комарников вдруг ощутил, как дорого ему это нехитрое, но такое нужное приспособление — цепь связи. Она соединила его и его товарищей не с Кавунком, который продолжал в это время проталкивать ее в трубу, не с горноспасателями — с самой жизнью, от которой их отторгла стихия.

Наконец, Чепель вытащил низку сосудиков. Четыре из них были теплыми, один — холодным. Вывинтив из последнего пробку, Комарников извлек записку, лист свернутой в трубочку бумаги, карандаш.

— Свети, — сказал он Хомуткову.

— Дядь Егор, — заныл Марк, — давайте откроем и остальные, там же, наверно…

— Рисовый отвар, — перебил его Комарников, успевший пробежать глазами записку.

Лицо Хомуткова передернулось жалкой гримасой:

— Мы столько дней не видели горячего…

— Разделите остатки «тормозка», пейте отвар, — скороговоркой пробормотал Егор Филиппович, разравнивая на обрезке горбыля бланк-запрос.

— А вы?

Комарников не отозвался. Карандаш, подпрыгивая на шероховатостях горбыля, порой протыкал плотную, зеленоватую бумагу. Егор Филиппович уменьшал нажим, но вскоре забывался и то же повторялось опять. «Передайте, — крупно вывел он, — кто, кроме нас, и где застигнут?» Только написав этот, не дававший ему покоя вопрос, Комарников начал всматриваться в графы бланка. Перечислив фамилии, указав место нахождения и упомянув, что водой обеспечены, а полного голодания удалось избежать, Егор Филиппович вдруг заколебался: «Сообщить о своей беде или нет? Напишешь — начнут нажимать, а в спешке… Мало ли что может произойти в спешке! Воздержусь. Авось, выдержу». И тут на него снова накатилась обжигающая смоляная волна. Став ледяной, она начала медленно сползать по спине. Вслед за нею побежал и озноб. «Может, написать?» — заметалась, забилась искушающая мысль, точно и ее знобило. Превозмогая слабость, еле вывел, снова протыкая бумагу, непослушным в дрожащих пальцах карандашом:

«У меня открытый перелом правой голени. Сильная лихорадка. Передайте лекарство. Семье — ни слова».

Опустил бланк в цилиндрик, завинтил пробку. Неохотно выпил отвар. Оба сосуда передал Чепелю. Тот включил в цепь гирлянду цилиндриков, постучал по трубе: «Тяни помалу!»

Пробежав первые слова, Комлев еще и еще раз перечитал их. Он не то, чтобы не понял вопроса или не был подготовлен к ответу на него, — не ожидал, что человек, который несколько, суток находился да, собственно, и продолжает оставаться на черте между жизнью и смертью, прежде всего спросит о судьбе товарищей. А к ответу Комлев подготовился давно, еще в институте. И для того, чтобы дать его, ему не требовалось ни с кем советоваться. Лекцию профессора Плямочкина «О лжи как целебном факторе» он помнил наизусть. «Целебная ложь, — говорил профессор, — является порой единственным и самым сильно действующим средством, облегчающим страдания больного или даже излечивающим его. Но, — предупреждал профессор, — святая ложь врача лишь тогда становится целебной, когда больной безоговорочно поверит в нее, для чего надо солгать так, чтобы он принял вашу ложь за чистейшую правду». А Комлев считал себя в данную минуту, вот сейчас, не способным к этому. И хотя хорошо понимал, что задержка ответа может заронить сомнение в его достоверности, все-таки решил не спешить. Снова направил свет на бланк-запрос, прочитал: «Сильная лихорадка. Передайте лекарство», вернулся к началу фразы: «У меня открытый перелом…» «Открытый? — Комлеву стало жарко. — Могла попасть инфекция. Наверняка так и случилось. Нужны антибиотики? А где они у тебя, антибиотики?»

В его сумке были противошоковые, кровоостанавливающие, болеутоляющие, сосудорасширяющие и сердечные средства, но антибиотиков не было. «Чем же ты думал? Как ты не догадался захватить хотя бы несколько шприц-тюбиков», — с горечью и досадой упрекал себя Комлев. Продолжая корить себя, набросал записку:

«Медикаменты получите в самом скором времени. А в отношении вашего первого вопроса — и с вами, четырьмя, хлопот не оберешься. Врач Комлев».

Комарников прочитал записку вслух. И боль — не та, физическая, а неотступная душевная боль отпустила его. И Чепель одухотвореннее стал. И Хомутков повеселел. И по лицу Тихоничкина тоже прошло просветление.