Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

— Барин, — спросил Степан, вытирая рот рукавом, — так это та самая картошка, что мы вот сажали эти дни?

— Она самая, — кивнул я. — Вон полтора-два месяца пройдет, и свой урожай будет.

— Чудеса! — проговорила Аксинья, качая головой. — Кто бы мог подумать, что из этих невзрачных шишек такая благодать получится.

— Но слушайте внимательно, мужики да бабоньки! — я поднял палец вверх, чтобы все меня внимательно выслушали. — Сами запомните, да и детям накажите.

Все притихли, перестали жевать, уставились на меня. Даже малыши, которые крутились у стола, замолчали.

— Когда картошка отцветёт, там такие ягодки появятся — зелёные, как крыжовник. Их есть нельзя ни в коем случае! Ядовитые они, понятно?

Все аж головы вскинули, словно громом поражённые. Прохор даже жевать перестал, кусок так и застыл у него во рту.

— Как же так, барин? — недоумевал Митяй. — Мы ж едим это и вкусно. А тут вдруг отрава?

— Мы-то клубни едим, — терпеливо объяснил я, показывая на остатки пюре. — Это корешки такие. А ягоды — это плоды, вот они-то и есть своего рода отрава. Так что запомните крепко-накрепко и детям скажите, чтоб не вздумали в рот тащить!

Когда все, поблагодарив за вкусную вечерю, разошлись по домам, в деревне ещё долго слышались их голоса. Обсуждали, видно, картофельное чудо, делились впечатлениями.

Мы с Машкой сходили в летний душ. Вода была тёплая от дневного солнца. Я достал кусок мыла, который привёз Фома из города. Оно пахло лепестками роз — нежно, изысканно, совсем не по-деревенски.

— Ну, Фома вот же расстарался! — сказал я, намыливая Машкины плечи. — Небось пол города обыскал, ища такое.

А ночью, уже засыпая глубоко заполночь, я, сплетённый в объятиях с Машкой, думал о том, сколько же ещё всего предстоит сделать. Лесопилка, мельница, может быть, кузница… А потом ещё картофель по всей округе распространить, людей научить его правильно выращивать и готовить.

Машка уже уснула и тихонько дышала у меня на груди, её дыхание щекотало кожу. За окном ухал филин, где-то вдалеке лаяла собака. Обычные деревенские звуки, а для меня — музыка новой жизни, которую я здесь строил по кирпичику, по доске, по картофелине.

И засыпая, я улыбался, чувствуя, как счастье растекается по телу тёплой волной.

Глава 9

— Егорушка… — шепнула Машка, уткнувшись в мою шею. — Ты спишь?

Я не ответил, только чуть сильнее прижал её к себе, чувствуя, как щекочет её дыхание. Ночь ещё не отступила, но в окно уже просачивались первые серебристые полосы рассвета, будто кто-то невидимый стирал тьму ластиком. Воздух пах хвойным дымом и мятой, которую Машка сушила на печи.

Вдруг она отстранилась. Я почувствовал, как постель качнулась, услышал тихий скрип половиц. Холод пробрался на место её тела. Я приоткрыл глаза: Машка сидела на лавке у окна, закутавшись в платок. Плечи её вздрагивали.

— Маш? — Я сел, растирая лицо. — Что случилось?

Она не ответила, только глубже зарылась в платок. Из её груди вырвался сдавленный всхлип.

Поднялся, подошёл, взял на руки, как ребёнка. Лёг на кровать, укладывая рядом, обнял так, чтобы её голова лежала на моём сердце.

— Ну? — прошептал, целуя в макушку. — Рассказывай. Приснилось что?

— Не спалось, — выдавила она, голос дрожал, как пламя свечи на сквозняке. — Всё думаю… Что ты боярин, а я кто? Простая девка, без приданого, без роду-племени. — Она резко вдохнула, словно ныряла в ледяную воду. — А ты… Ты ведь не можешь со мной… Навсегда. Тебе нужна боярыня, с приданным, с положением. А я… — Её голос сорвался на шёпот. — А я скоро надоем. Ты меня прогонишь, как старую собачку.

Я замер. В груди что-то сжалось, будто кто-то схватил за горло. Как она могла так думать? Ведь каждый её вздох, каждый взгляд — это же не просто привычка. Это как воздух, без которого дышать невозможно.

— Маш, — начал я, гладя её волосы. — Ты правда думаешь, что я такой кретин, чтобы не видеть, кто ты? — Она молчала, только пальцы впились в мою грудь. — Да, мир этот не так прост. Но ты для меня — не «никто». Ты… Ты как весна после бесконечной зимы. Как свет после темноты.

Она подняла глаза, и я увидел в них страх — не за себя, а за нас. За то, что не выдержим груза эпохи.

— Я же не боярыня, не графская дочь, Егорушка, — прошептала она. — У меня нет приданого. Только сердце своё могу отдать, а оно уже твоё. Но ты… Ты ведь обязан думать о долге. О семье.

Я встал резко, как ужаленный. По избе прошёлся, как тигр в клетке. Руки сжались в кулаки сами собой.

— К чёрту долг! — выпалил я, и Машка вздрогнула от резкости моего голоса. — К чёрту эти их условности! — Я повернулся к ней, и она увидела в моих глазах огонь, который горел не хуже очага. — Ты думаешь, мне нужна какая-то там барышня, которая не отличит топор от пилы? Которая при виде мозолей в обморок упадёт?

Подошёл к ней, сел рядом, взял её лицо в ладони. Кожа у неё была тёплая, но влажная от слёз.

— Маш, слушай меня внимательно. — Голос мой стал тише, но твёрже. — Я не какой-то барин, каким ты меня видишь. Да, у меня есть знания, есть кое-какие средства. Но душой я простой мужик, который привык работать руками. — Провёл пальцем по её щеке, стирая слезу. — А ты… Ты единственная, кто видит меня настоящего. Не барина, не мастера, а просто Егора.

— Но люди скажут… — начала она слабо.

— А плевать мне на людей! — чуть ли не прошипел я. — Что они понимают в том, что между нами происходит?

Встал снова, заходил по избе. Слова рвались наружу, как вода из прорванной плотины.

— Знаешь что, Маш? В том мире, откуда я… — Осёкся, чуть не проговорившись. — В общем, там, где я раньше жил, такие условности уже давно не имеют значения. Важно только одно: любишь ли ты человека или нет. А всё остальное — чепуха.

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно видела меня впервые.

— Ты правда так думаешь? — прошептала.

— Ещё как думаю! — Сел рядом, обнял её крепко. — Ты моя женщина, Маш. Навсегда. И никто, слышишь, никто нас не разлучит. Ни барские условности, ни сплетни соседок, ни чёрт лысый.

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как напряжение покидает её тело.

— А если приедут твои родичи? — тихо спросила. — Если скажут, что ты должен жениться на равной себе?

Я усмехнулся, хотя на душе было не до смеха.

— Тогда я им скажу то же самое, что и тебе сейчас говорю. — Поцеловал её в висок. — Ты — моя. По сердцу, по душе. А всё остальное — пустое.

— Ох, Егорушка, — сказала она, но в голосе звучала нежность. — Так не бывает.

— Бывает, Машенька, — ответил я, целуя её. — У нас так бывает.