Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

Фома замялся, как школьник перед строгим учителем, теребя шапку в руках и переминаясь с ноги на ногу. Лицо покраснело, будто он лишнего хлебнул.

— Я это… деньги что дали, мне не… не уложился в них, — пробормотал он, опуская глаза. — В долг взял.

— Да вижу, — хмыкнул я, глядя на корову и телеги, доверху набитые разным скарбом.

Фома слегка даже съёжился, но тут же продолжил, словно решившись:

— Металл взял, какой заказывали, гвозди, напильники, соль, перец, картошку аж четыре мешка! — И чуть тише добавил: — Машке сарафан, платок, безделушки — всё как велели. А ещё ж лошадь с телегой купил, да за охрану заплатил — видите, не зря вы настояли…

— Разберёмся, — сказал я. — Что крестьяне заказывали, взял?

— Взял, взял! — закивал он горячо. — Соль просили, кувшинов полдесятка, горшки — всё взял!

— Настоящий купец, — ухмыльнулся я, окидывая взглядом привезённое добро. — С коровой ты, конечно, угадал. С поджигателями вон вообще здорово вышло.

Посмотрел ещё раз на него внимательно. Корова мычала протяжно, словно жалуясь на долгую дорогу.

— Корова — это вообще то, что надо! Уже сто раз себя ругал непотребными словами, что забыл сказать тебе, чтоб ты присмотрел. А ты вон — сообразил сам. Молодец.

— Петь! — кивнул и крикнул я. — Давай, разгружайте телеги! Прохор, Илья, помогите! Степан, ты давай корову отвяжи да напои как следует!

Мужики зашевелились, как муравьи. Петька первым кинулся к телегам, Илья с Прохором следом. Только стук да грохот пошёл — мешки, ящики, свёртки. Всё богатство перекочёвывало во двор.

— Теперь давай по деньгам, Фома, — сказал я, скрестив руки на груди. — Сколько влез в долги, сколько потратил. Хотя нет, давай сперва про долги, чтоб со служивыми передать сумму. С покупками потом разберёмся.

Фома замялся ещё пуще прежнего.

— Давай, Фома, говори как есть. Я, понимаешь, до Уваровки-то счёта деньгам не вёл особо. В ценах разбираюсь не шибко. Выходит, я тебя с копейками сущими послал, а ты справился, да ещё и вон корову притащил! Давай, говори, не стесняйся, как баба на сеновале.

Тот аж в краску вдарил от моих слов, но быстро собрался, выпрямился и, как солдат на смотру, отчеканил:

— Долгу на мне, Егор Андреевич, почти два золотых.

Сердце ёкнуло. Два золотых — это почти вся казна! Я не стал переспрашивать и расспрашивать, развернулся и пошёл в избу решительным шагом. Достал из потайного места глиняный горшок, заглянул в него — золотой блестел, как надежда на лучшее будущее. Достал его, он аж засверкал, да серебряников горсть захватил. После этого ещё раз заглянул в горшок — меньше половины осталось.

— Вот же чёрт, — пробормотал я себе под нос, — тает казна, как снег в апреле. Скоро совсем без финансов останусь, нужно быстрее с лесопилкой управляться. Но дело — важнее всего. Убрал горшок обратно в тайник и вышел во двор.

А там тем временем разгрузка шла полным ходом. Петька тащил мешок с картошкой, Илья — ящик с гвоздями, от которого металлически звенело при каждом шаге. Прохор возился с кувшинами, бережно ставя их в ряд. Степан поил корову, а та жадно пила, фыркая и отдуваясь после дальней дороги.

Фома суетился возле телеги, вытирая пот с красного лица и переминаясь с ноги на ногу. Видно было, что торопится он домой. Я подошёл к купцу, прищуриваясь на солнце.

— Почём нынче золотой? — спросил я, доставая монету.

Фома оживился, глаза его заблестели, как у торговца, почуявшего выгоду:

— По четырнадцать менял, — уверенно ответил тот, но, слегка замявшись, добавил: — Но это по старому знакомству. А так по одиннадцать-двенадцать ходит.

— Долг того же у знакомого брал?

— Ага, — кивнул он.

— Ну добро.

Протянул золотой и отсчитал серебряники. Монеты звякнули в ладони купца, тот быстро их пересчитал и сунул в потайной карман.

— Держи, купец, разберись с долгом, чтоб не висел, — сказал я.

Фома поклонился, приложив руку к сердцу:

— Благодарствую, Егор Андреевич. Знал я, что с вами дело иметь — одно удовольствие.

Я повернулся к воякам, что обедали за столом под яблоней. Пелагея расстаралась — те только ложками стучали, понятно, что не казённые харчи. Положил на стол три серебряника, они мелодично зазвенели о деревянную столешницу.

— Душегубов, — кивнул я на Игната и второго, что сидели связанные у телеги, — на суд в городе сдадите. Это, — кивнул на монеты, — за заботу.

Глеб, старший кавалерист, встал из-за стола, вытер рот рукавом и поклонился:

— Благодарствуем, барин, щедро. Не каждый день такое жалованье видим.

— Письма дождитесь, — бросил я. — Сейчас организуем.

Вернулся к Фоме, что суетился у телеги, подсказывая Петру с Ильёй, что где сгружать. Мешки с зерном, свёртки с инструментами, всякая всячина — купец привез всё, что заказывали и даже больше.

— Фома, пергамент с пером есть? — Возьми, будь добр.

Он метнулся к телеге и притащил свёрток с пергаментом, перо и чернила.

Я взял, хотел было уже сесть писать, но тут спохватился. Вот же чёрт — письменность-то моя явно отличаться будет от местной! Зыркнул на Фому.

— Пиши, купец, а то мы пожар всю ночь тушили, почерк корявый будет.

Тот кивнул и сел за стол, разгладил пергамент. Обмакнул перо в чернила и приготовился писать. А я начал диктовать, расхаживая туда-сюда, как генерал перед битвой:

— Сим прошу провести суд справедливый… — начал я, подбирая слова поторжественнее. — Игнат, бывший староста Уваровки, воровал безбожно. Зерно продавал в Тулу, крестьян голодом морил, за то был изгнан мною, Егором Андреевичем Воронцовым. Помимо прочего, на меня кидался с лопатой, убить желая. Выгнал, как собаку паршивую.

Фома старательно выводил буквы, время от времени поглядывая на меня. А я продолжал, диктовать:

— Нынче с дружками своими, с большой дороги напал на обоз Фомы, купца моего, с намерениями лихими. Кавалеристы, передавшие сие письмо, подтвердят. Двое же душегубов, в поджоге добра моего замешаны. Судите по правде.

— Подпись? — спросил Фома, выводя последние слова.

— Боярин Егор Воронцов, — продиктовал я торжественно. И склонившись, поставил автограф.

Свернули письмо, Фома расплавил сургуч над свечой. Я приложил печать — кольцо с гербом, что от батюшки ещё осталось, и протянул Глебу:

— В город отдадите на суд. Смотрите, не потеряйте.

— Сделаем, барин, — кивнул тот, пряча пергамент за пазуху.

Вояки, доев, ещё раз поблагодарили за щедрость. Глеб с Савой подтянули Игната и второго мужика — те фыркали, но не сопротивлялись — деваться было некуда. Привязали их снова к сёдлам и двинули обратно по пыльной дороге.