Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

Тут корова замычала протяжно, словно тоже попрощаться решила. А я подумал: «Два гаврика минус, а одна корова плюс — вот и хорошо».

— Пётр! — окликнул я.

Тот, пыхтя, подошёл, вытирая руки о штаны:

— Барин, что с телеги разгрузили — куда убирать?

— Картошку в амбар, где попрохладней, — распорядился я. — Металл, гвозди, напильники — всё в сарай, там с тобой разберёмся. Соль, перец — в дом, тоже потом разберёмся.

Дальше сказал уже тише:

— Спроси у Фомы, что там для Машки взял, пусть мне в свёртке отдаст.

А тут и Машка выбежала из избы, словно почуяла, что о ней речь. Глаза сияют, щёки румяные:

— Егорушка, а что это, батюшка корову пригнал?

— Солнце, — хмыкнул я, слегка приобняв её за талию. А Фома, заметив, лишь улыбнулся. — Вот смотри, теперь в Уваровке уже будет две коровы, а скоро и все три. Так что на всех и молока хватит, и сметаны, и творога, и масла — всё будет.

Глава 7

— Пошли, Маш, — позвал я её, слегка наклонившись и кивнув на избу. — Дело есть.

Она, украдкой поправляя платок, улыбнулась, и мы зашагали внутрь. Только переступили порог — и будто отрезались от всей суеты, что бурлила во дворе. Там же Пётр с Прохором таскали мешки с картошкой, Степан что-то орал на корову, чтоб та не бодалась, а Пелагея о чём-то спорила с другой бабой насчёт горшков. Дверь скрипнула, и в избе стало тихо — только печь потрескивала да запах хлеба витал, как дух какой-то уюта.

Я протянул Машке свёрток, что Фома передал, — увесистый, завёрнутый в холстину.

— Что это, Егорушка? — спросила она, а её зелёные глазки заблестели.

— А ты посмотри, — улыбнулся я, протягивая свёрток.

Машка с каким-то придыханием, как маленькая девочка перед тортом именинным, принялась разворачивать. Холстина шуршала, и вот сверху показался сарафан — такой, что даже я, в моде девятнадцатого века не смыслящий, аж ахнул про себя.

Ткань — тонкий лён, мягкий, как облако, с вышивкой по подолу. Алые маки с зелёными стеблями, переплетённые золотыми нитями, будто живые. Цвет же — глубокий, синий, как небо, с лёгким отливом, что играл в свете, пробивающемся из окна. По груди был узор из мелких ромашек, вышитых так тонко, что казалось, будто их ветер колышет. Рукава широкие, с кружевом по краю — лёгким, как паутина.

— Ох, Егорушка! — выдохнула Маша, приложив сарафан к себе и крутанувшись. — Какая ж красота! Глянь, глянь, он же прям по мне будет! Прям как на царевну сшитый!

Я лишь улыбнулся, радуясь за неё, а она охала и ахала — глаза сияли. Я смотрел и думал: вот же молодец, Фома, расстарался!

Машка, прижимая сарафан, чуть не подпрыгивала, а потом аккуратно отложила его на лавку, боясь помять.

Снова полезла к свёртку, достала из него платок. Тут я и сам присвистнул в уме — шёлковый, тонкий, как паутина. Цвет изумрудный, с золотистыми узорами по краям. Ветви с ягодами, вышитые так, что каждая нитка сверкала, как роса на траве. По углам мелкие цветы, алые, будто капли заката на небе. Платок струился в её руках лёгкий, как пушинка одуванчика.

И Машка, развернув его полностью, замерла.

— Егорушка, — шепнула она, не веря глазам своим, глядя на всё это великолепие. — Красота-то какая! Лёгкий, как пёрышко, и глянь, как блестит на свету! Это ж… это ж как у боярыни какой!

Она поднесла платок к щеке и аж глаза закрыла, будто боясь, что он растает от одного взгляда. Потом осторожно положила его рядом с сарафаном, а сама копнула глубже в свёрток и высыпала содержимое прямо на лавку.

Высыпались разные безделушки — то самое, что я просил Фому привезти. А безделушки такие, что её глаза становились всё шире и шире, словно она видела сокровища царские.

Бусы янтарные, как мёд липовый, с бусинками разной формы — от круглых до каплевидных, нанизанных на крепкую шёлковую нить. Ещё там были ленточки шёлковые — алая, голубая, белая, все с вышивкой по краям тонкой, как паутинка. Гребень был деревянный, резной, с узорами в виде листочков и цветов, гладкий, как зеркало.

А вишенкой всему этому была пара серёжек серебряных, с крохотными бирюзовыми камушками, цветом, как озеро в ясную погоду. И браслет плетёный из кожи мягкой, с медной застёжкой в виде цветка и такими же бирюзовыми камушками по краям.

— Егорушка… — выдохнула Машка, перебирая всё эти сокровища дрожащими пальцами. — Это ж… Егорушка, спасибо тебе большое!

Она кинулась ко мне, обняла так крепко, что земля из-под ног чуть не ушла. Я прижал её к себе, вдохнул её запах. Чувствуя, как сердце колотится, словно молот по наковальне. Она же уткнулась мне в грудь и прошептала тише мышки:

— Егорушка, ты… ты для меня как солнышко красное.

— Солнышко — это ты, — шепнул я, целуя её в макушку.

Машка хихикнула, отстранилась немного, но глаза её блестели, как роса утренняя на листьях.

— Маш, — сказал я, поглаживая её волосы. — А давай-ка вечером примеришь сарафан, платок да бусы? Родителей позовёшь, мужиков кликнем, посидим как полагается. Выдохнуть нужно.

— Посидим, Егорушка, — кивнула она, снова прижимая платок к щеке и любуясь собой в медном зеркальце на стене. — К столу всё приготовлю и квас достану самый лучший.

А за дверью уже было слышно, как гудела Уваровка в моём дворе — Пётр что-то орал на Прохора, корова требовательно мычала, видать, ботвы просила. Голоса сливались в один гомон, словно на ярмарке в базарный день. А я всё стоял, обнимая Машку, не в силах от неё оторваться. Её тёплое тело прижималось ко мне и хотелось раствориться в этом моменте навсегда.

Тук-тук-тук! — в дверь постучали, и Петькин зычный голос прорезал тишину избы, как топор полено.

— Егор Андреевич! Все разместили, как велели!

— Иду! — отозвался я, подмигнул Машке и поцеловал её.

Она всё так же держала в руках разноцветные ленточки из свёртка. Улыбнулась так, что сердце ёкнуло — её глаза, будто омут какой, сияли счастьем и обожанием.

Мы вместе шагнули на улицу и словно на базар какой попали — всё кипело, шумело, двигалось. Во дворе стояли две телеги, уже частично разгружены. Люди сновали туда-сюда, таскали мешки, железяки, что-то выкрикивали друг другу.

— Инструмент, Егор Андреевич! — кричал Пётр, тыча рукой в кучу металла, что блестела на солнце. — Вот, полотна, всё, как вы рисовали!

— Не рисовал, Пётр, чертил, — поправил я его, хмыкнув. — Посмотрим ещё, дел пока невпроворот.

Тут же повернулся к Степану, что возился у задней телеги, перекладывая какие-то мешки:

— Степан, землю вскопали?

— Да, барин, — кивнул он, выпрямляясь и отирая пот со лба. — Три десятых части от десятины, как велели.

— Отлично, — сказал я. — Значит, так: организуй бабу какую, можно даже две.