Восьмой дневник
Шрифт:
Есть, несомненно, у природы
какой-то список тайный свой:
те, кто лишал меня свободы, –
подохли все, а я – живой.
В мире поровну горя и счастья,
бед и радостей, смеха и слёз;
очень глупо период ненастья
принимать навсегда и всерьёз.
Высоким духом не томим,
я виски пью и в ус не дую,
я был дурак, останусь им
и всем весьма рекомендую.
Земля
лафа засветит перьям прытким,
и наши мелкие собратья
нас обольют сиропом жидким.
Все силы положив на сочинительство,
и радость я испытывал, и муки,
а благо я творил или вредительство,
рассудят нечитающие внуки.
Каждый смертный умрёт, как известно,
и душа остаётся одна.
Как бедняга живёт бестелесно?
Что умеет и может она?
Из-за светлых высоких фантазий,
воплощавшихся быстро и дерзко,
столько вылилось крови и грязи,
что запахли фантазии мерзко.
Когда живёшь совсем иначе,
чем современник твой любой,
то знак сомнительной удачи
висит незримо над тобой.
По жизни так легла моя дорога,
что разных я встречал интеллигентов,
и было среди них довольно много
надменных двухяйцовых импотентов.
Таская возраста вериги,
но в жизнь упрямо влюблены,
мы, как истрёпанные книги,
ума и пошлости полны.
По сути нам любой поэт
одно и то же говорит:
весьма прекрасен божий свет,
но всюду тьма царит.
Моя житейская повадка,
мои замашки и привычки
творят иллюзию порядка
в моей душе, залётной птичке.
Словесные плету я кружева,
на мир кидая сумрачные взоры,
а муза – постарела, но жива –
бранит меня за вялые узоры.
Едва развеется мираж,
сей миг на месте том
душе является муляж,
эрзац или фантом.
Был век бездушен и жесток,
но я – и с тем умру –
хвалю и славлю свой шесток,
берлогу и нору.
Усохла напрочь суета,
легко душа сдалась остуде,
бурлит густая пустота
в моём мыслительном сосуде.
Ноздря к ноздре и ухо в ухо
бегут соратники по хворям,
а возле финиша старуха
ждёт, сострадая вдовьим горям.
Практически к любой зловонной луже
легко мы привыкаем и живём,
уверивши себя, что жили б хуже,
в соседний перебравшись водоём.
Когда
бы не мысли о пьянстве,я мог бы с умом и сердечностью
пространно писать о пространстве
с попутно простёршейся вечностью.
Сегодня проснувшись немыслимо рано,
я долго лежал и смотрел в потолок;
в душе разболелась какая-то рана,
а с чем она связана, вспомнить не мог.
Восторг сочинителя вовсе не прост,
упрямы слова, а не кротки,
то рифму никак не ухватишь за хвост,
то мысли – подряд идиотки.
Не гневи, подруга, Бога,
а воздай по чести:
жить осталось нам немного,
но зато мы вместе.
Добро и зло в единый текст
сошлись так выразительно,
что нынче мне смотреть окрест
смешно и омерзительно.
Пусть объяснят нам эрудиты
одно всегдашнее явление:
везде, где властвуют бандиты,
их пылко любит население.
Пророки, предсказатели, предтечи –
никто единым словом не отметил,
что сладостные звуки русской речи
однажды растекутся по планете.
Когда болит и ноет сердце,
слышней шептание души:
чужим теплом довольно греться,
своё раздаривать спеши.
У жизни нет предназначения,
а стало быть, и смысла нет,
а есть лихое приключение
на несколько десятков лет.
Полезно думать о добре:
ко мне вернулось вдруг везение,
и сочинилось в декабре
стихотворение весеннее.
О подвигах в запале вспышки гневной
всё время мы читаем или слышим;
подвижничество жизни ежедневной
по мужеству стоит намного выше.
В духовность не утратили мы веру,
духовность упоительно прекрасна,
но дух наш попадает в атмосферу,
а это ей совсем не безопасно.
Все мы – безусловные калеки,
злоба на душе у нас и лёд,
и мечта о новом человеке
много крови в будущем прольёт.
Я в память мою погрузился намедни –
для книги нужна была сведений каша,
но всюду толпились нелепые бредни,
наветы и слухи, туфта и параша.
За душу, мне когда-то данную,
уже незримый бой кипит,
и слышу я то ругань бранную,
то шелест крыл, то стук копыт.
Покой житейский неустойчив,
отсюда пьянство и бессонница:
едва нальёшь, ремонт закончив,
опять покой трещит и клонится.