Восьмой дневник
Шрифт:
Философ я куда как небольшой,
однако же людей встречал я многих
и думаю, что Бог снабдил душой
не каждого из мыслящих двуногих.
Дурацким страхом я томлюсь:
во время даже похорон
речей высоких я боюсь –
а что как пукнет Цицерон?
Во мне и дух высоких истин
послабже веяний иных,
гораздо гуще дух корысти
и пламя радостей земных.
Душа
удачливости ей милей картина,
и рад я, когда льётся благодать
на голову случайного кретина.
Боюсь я более всего
лиц угнетённых и униженных:
не уцелело б ничего
от лютой ярости обиженных.
Целителен стихов моих настрой –
читатели со мной не раз делились:
у них даже анализы порой
весьма заметно лучше становились.
Хотя роскошен и огромен
разнообразный Божий мир,
но он жесток, обманчив, тёмен
и полон гиблых чёрных дыр.
У старости несложные приметы –
советовать охота старикам,
и сидя на корриде, мы советы
даём и матадорам, и быкам.
Я не мыслитель, а простак,
однако зоркий наблюдатель:
порой грехи прекрасны так,
что их одобрил бы Создатель.
Глотками чтения и хмеля
я тьму в душе моей лечу,
и видеть свет в конце тоннеля
ещё покуда не хочу.
Забавный у меня сложился нрав,
я спорю, ощущая удивление:
чем больше понимаю, что неправ,
тем большее во мне одушевление.
Когда нелюди, нечисть и нежить
торжествуют повсюду вокруг,
надо холить, лелеять и нежить
свой семейный и дружеский круг.
Сказал однажды Авиценна,
о чём-то думая своём:
что в нас действительно бесценно,
то мы задаром раздаём.
С утра грустит во мне душа,
на то имея основание:
ведь жизнь, конечно, хороша,
но тяжело существование.
В дождливое время я думал не раз –
и пусть мои мысли нелепы, –
что это ушедшие плачут о нас,
насколько темны мы и слепы.
Царит повсюду гнусный беспредел,
и я вокруг поглядываю мрачно:
Бог вылепить как лучше нас хотел,
мы просто изваялись неудачно.
Когда завершится обряд поминальный
и плотский мой облик забудется мигом,
останется дух мой, святой и охальный,
бесхозно гулять по написанным книгам.
Пускай здоровье губим,
но пьём в полночный час
за
тех, кого мы любим,и тех, кто любит нас.
Конечно, утро мудренее,
чем вечер в неге и нирване,
поскольку утром нам виднее,
что наболтали мы по пьяни.
Без фарта невесел наш жизненный путь,
тоскует земля без дождя,
младенцам нужна материнская грудь,
политикам – жопа вождя.
Настолько я красив и гладок,
что с дивной лёгкостью могу
без пудры, грима и накладок
в кино играть Бабу-ягу.
Хотя не слишком был умён,
но знал – аж кудри шевелились –
я столько фактов и имён,
что девки млели и томились.
Я ничего не председатель
и не хриплю речей натужно,
я очень тихий обладатель
всего, что мне для жизни нужно.
Ничуть я не хочу судьбу другую,
не надо мне избытка и излишка,
собой на книжном рынке я торгую
и радуюсь доходу, как мальчишка.
Титулы, регалии и звания,
так же, как награды в день рождения,
очень обедняются от знания
подлинного их происхождения.
В памяти грядущих поколений
буду я овеян уважением:
памятник беспечности и лени
высекут с моим изображением.
День был сумрачный, мутный, смурной,
но душа (а душа не растрачена)
мне шепнула, что в жизни иной
нам похуже погода назначена.
Из тихого житейского угла
мне видно, как разбой по свету рыщет,
и ясно понимаю: не могла
история светлее быть и чище.
Без компаса, руля и парусов
по прихоти менял я направление,
а нынче двери запер на засов
и с памятью делю своё дряхление.
Ещё меня житейская инерция
порою вовлекает в суету,
но выбросил давно уже из сердца я
высоких побуждений хуету.
Текла, неслась моя эпоха,
я с нею вровень поспевал,
но был воспитан очень плохо
и виски пивом запивал.
Если выпал бы жребий иначе
от небрежного сверху броска,
то иные бы ждали удачи
и томила иная тоска.
Заметен сквозь любую декорацию,
характер нашей связи с небесами:
Творец изобретает ситуацию,
а мы ее расхлебываем сами.
Пускай не молкнет волчий вой
и мир вокруг рычит пещерно,
еврей не должен быть свиньёй,