Все оттенки боли

Отец сказал: «Не ищи счастья, а ищи власть».

У меня не было оснований не верить его словам. Они горели в душе, их выжгло клеймом, прочертило следом от пули, которая лишила отца жизни.

Счастье в обладании.

Счастье в повиновении.

Счастье во всевластии.

Этот длинный путь должен быть пройден. Начиная с малого, иди до конца. Приходилось выполнять работу лучше других, быстрее других, чтобы высвободить время, обратить на себя внимание. Мне удавалось все. Через два с половиной года мой личный список насчитывал три удачных эксперимента и два неудачных. Неудачи были зафиксированы и изучены. А удачи достойны того, чтобы вспоминать их ежедневно перед сном, обозначать как эталон. И стремиться к масштабированию.

Молодая лаборантка с третьего этажа, расшатанная деспотом отцом, убила его, а потом себя. Его ножом, себя таблетками. Город потрясло, но никто не удивился – многие видели ее состояние, многие знали, в какой атмосфере она росла, но она никогда не обращалась за помощью, маскируя синяки на теле. Синяки на душе не замаскировать. Ее смерть обсуждали четыре дня. Потом Нахман вернулся из длительной командировки и запустил новое направление. Разговоры стихли. Шла осень 1970 года.

Декабрь 1970-го. Помощник доктора Гринштейна Алан Тонс сбежал, прихватив с собой несколько особо секретных документов. Мне удалось навести его на мысль, что деньги зарабатываются проще, чем он думал. Морали не существует, а закон относителен. Нужно всего лишь добраться до территории, на которую не распространялась юрисдикция Треверберга. В страну, которая не экстрадирует в Треверберг. Его поймали на границе с Польшей. Оказал сопротивление и был убит. Доктор Гринштейн раздосадован, но на контакт не идет. Чувствую интерес, но решаю еще потренироваться.

Подходящая жертва находится сразу же. Я выбираю среди тех, с кем общаюсь, снова решаясь на непозволительное сближение, и все же не переходя черту – это могут неправильно понять. Одна из последних подопытных проекта «Алекситимия». У нее нет чувств, если верить ученым. На самом деле чувства есть. Я понимаю это при первом же разговоре. Она глушит боль, заменяя ее гневом. А гнев в свою очередь обменивает на фанатичную веру в собственную исключительность. Я убиваю на нее несколько месяцев, день за днем расшатывая выстроенную препаратом и мозгоправами структуру. Она не поддается, процесс необратим. Но я не опускаю рук. И в конце февраля 1971 года она выходит на мороз, чтобы никогда больше не проснуться. Ей интересно: если человек лишен чувств, может, он лишен и других слабостей?

Заставить убить другого, убить себя или уйти от жены – просто, если человек подорван, если его психика держится на защитах. Ты всего лишь срабатываешь как рычаг. Чуть-чуть подтолкнуть – и эту лавину не остановить. Интереснее другое. Другой.

Весна 1971 года. Правдами и неправдами я добиваюсь перевода под начало Дэвида Гринштейна. Этот замкнутый ученый не говорит о себе ничего. Он не делится байками о жене, не выходит со всеми покурить. Он делает свою работу. Образцовый сотрудник, начальник и, хочется верить, семьянин. Он мне нравится. И это хорошо. Он выглядит относительно устойчивым. И это еще лучше. Он крепкий орешек. Интересно, до чего мне удастся его довести?

Я не желаю его смерти. Искусство манипуляции нуждается в постоянном оттачивании. Оно – мое основное оружие, и другого нет. И пока не будет. Скоро, скоро появятся деньги и влияние. Скоро – когда я покину колючую проволоку Спутника-7 и окунусь в большой мир, к слиянию с которым еще нужно приготовиться. Дэвид Гринштейн самый замкнутый специалист лаборатории. Он единственный так и не дал мне никакой информации. Пришлось хитрить, увиливать, делать вид, что на самом деле заданные вопросы для меня ничего не значат. Кажется, он не подозревает меня ни в чем. Но и не приближает.

Сломать стену – вот цель на ближайшее время. Любой ценой.

II

– Скрипка? Серьезно?

Дэвид с трудом оторвал взгляд от газеты, которую читал, и посмотрел на жену. Габриэла счастливо улыбалась. Пока Аксель спал в соседней комнате, она успела приготовить ужин и встретить мужа с работы. Весь день ждала его, чтобы сказать, что сын проявил интерес к скрипке.

– У него прекрасные ушки, – улыбаясь, сообщила Габи. – Конечно, я не сомневалась, что музыкальность передается по наследству. Но не думала, что такое бывает.

– Боже, ему три года. Почти. Еще даже не три! – Дэвид негромко рассмеялся. – А ты уже учишь его играть на скрипке.

– Три или не три – не важно. Он пытается, ему нравится. Очень нравится! Я же вижу.

Дэвид снова покачал головой, наверное, в третий раз за время разговора. Но он не был ни напряжен, ни раздосадован. Хотя правильнее будет сказать, что это она не чувствовала от него напряжения, но что-то в глазах мужа настораживало. Габриэла сбросила с себя веселость и осторожно опустилась на стул рядом с ним.

– Что-то случилось?

Он моргнул. Будто бы с трудом сфокусировал на ней взгляд.

– Работа, как всегда. Ко мне перевели нового сотрудника, пока не понимаю, как выстраивать отношения. У нас все неномальные, но это отдельный случай. А еще меня слегка напрягает количество смертей в Спутнике-7 за последние несколько лет.

– Дэвид, родной, неужели ты не привык к смерти?

В его глазах мелькнула боль. Гринштейн отложил газету, сжал руки в кулаки, выдохнул, а потом коснулся ее щеки кончиками пальцев. В этом жесте сосредоточилась вся нежность, на которую он сейчас был способен. Габриэла видела, как ему тяжело. Видела, что с каждым днем он все больше замыкается в себе. Ей казалось, что только рядом с ней и с сыном Дэвид получает возможность дышать полной грудью, а вдали от семьи медленно погибает. О, ей так хотелось бы ему помочь. Они были счастливы. По-настоящему счастливы. Так, как никогда прежде. Аксель взрослел, не причиняя неудобств и хлопот, каждый день удивляя, показывая что-то новое. Габриэла вернулась к преподаванию. А Дэвид… Дэвид пропадал на работе.

– Давай уедем?

Слова мужа упали между ними, как неразорвавшийся снаряд. Перехватило дыхание, Габриэла судорожным жестом прижала ладонь к груди и посмотрела на Дэвида.

– Что?

– Уедем. Куда-нибудь. Не знаю. Я подам заявления в лаборатории в других странах. У меня хороший опыт, высокий уровень компетенций. Срочный контракт заканчивается через пару месяцев, и я могу его не продлевать. Давай уедем, Габи.

Она встала, подошла к плите и поставила чайник, выторговывая этим банальным бытовым действием пару минут или хотя бы секунд, чтобы осмыслить сказанное Дэвидом.

– Это… неожиданно.

– Аксель маленький, он даже не вспомнит про этот город. А нам нужно что-то менять. Мы сделали все что могли. Милая. – Его неестественно горячие ладони легли на ее плечи. Муж никогда ни о чем не просил. Габриэла сжалась под родными руками, не понимая, как реагировать. Она чувствовала себя маленькой, жалкой, совершенно беспомощной. Как будто ее снова вернуло туда.

– Дэвид, я не…

Он развернул ее лицом к себе и нежно поцеловал. Габи задохнулась от аромата его парфюма, от требовательных губ. Но больше всего ее поразила эта щемящая нежность, несвойственная мужу. Он хватался за Габриэлу как за соломинку, ища в ней спасение. Как она искала в нем на протяжении всей жизни, цепляясь за его образ в минуты слабости. Видимо, пришло время поменяться ролями. Она окончательно обрела равновесие, когда появился сын. А Дэвид, всю жизнь отдававший жене всего себя, казался сломленным и измученным. Пришло время поддержать его как должно.

Но что произошло? Она упустила тот момент, когда из уверенного, спокойного и властного мужчины, который прекрасно знает, чего хочет, он превратился в человека, уставшего жить.

– Я просто хочу начать все с начала. Подальше от этого места. В другой лаборатории с другими людьми. Там, где меня не будут караулить под окнами, где каждая моя фраза не станет отслеживаться. Где я не буду работать с военными, а ты, любовь моя, сможешь раскрыться как музыкант. Я хочу дать сыну будущее не в закрытом городе. Кем он тут вырастет? Ученым? Музыкантом? Ты хочешь ему такой судьбы?