Второе пришествие

– Но выходит, что за столько веков ничего не изменилось.

– По большому счету ничего, - подтвердил Иисус.
– Многие все так же не приемлют никаких новшеств. А они очень необходимы. Я тоже тогда был в немалом сомнении, личность Лютера не вызывала во мне большой симпатии. Вы понимаете, что я никак не мог одобрить его антисемитизм. Да и его основная концепция: sola fide, sola gratia et sola Scriptura не вызвала у меня согласия. Она чрезмерно узка и даже фанатична. Но я не стал вмешиваться, хотя может и напрасно. Я все же предпочитаю, чтобы люди сами разобрались в своих теоретических и практических построениях. Нельзя же их постоянно вести за собой, в этом случае они навсегда остаются детьми. А давно настала пора взросления. Вы согласны со мной?

– Да, Учитель.

Иисус как-то странно посмотрел на Введенского.

– Вы тоже подсознательно хотите иметь учителя? Но так ли он нужен? Его ошибки становятся для учеников стимулом для действий. А превращать чужие ошибки в свои - значит, ошибаться вдвойне. Вы понимаете меня, Марк?

– Понимаю.

– Хорошо. Тогда встретимся около церкви вашего батюшки.

Этот разговор с Иисусом постоянно крутился в голове Введенского. Он понимал, как непросто Ему было примириться тогда с реформой Лютера, как и сейчас и с реформой епископа Антония. Ведь это означает косвенно признать, что основанная им доктрина оказалась не состоятельной, пошла не в том направлении и требует серьезной корректировке. Не случайно же многие апостолы противятся этому, не желают признавать своих заблуждений. Они привыкли за многие века к поклонению, к неизменному своему положению, а тут приходиться идти на перемены, ставить под сомнение важные достижению, добытые в нелегкой борьбе. Кому же такое захочется! Но Иисус прекрасно понимает необходимость того, что намерен предпринять епископ Антоний. Ситуация давно дошла до предела. И только усугублялось тем, что не только не предпринималось никаких мер, но даже никто не пытался поставить правильный диагноз, наоборот, те, кто должен был это сделать, всячески уклонялись от выполнения своего долга. Пока с огромным опозданием не нашелся человек, решивший пойти на столь отчаянный поступок.

Пожалуй, только сейчас Введенский по-настоящему проникся уважением и восхищением епископом. По сути дела, он один из всех адептов православной церкви, который пришел к пониманию необходимости ее реформировать и решился реально начать этот процесс, поставив под удар не только свое положение, карьеру, но, возможно, и саму жизнь. Совсем нельзя исключать вероятность того, что какой-нибудь тупой фанатик совершит на него покушение. В истории таких случаев было немало. И он, конечно, осознает такую опасность. Но пренебрегает ею ради своей цели.

Введенскому всегда импонировали подобные люди, способные жизнь ради идеи, готовые ради нее рисковать и даже жертвовать своей жизни. Вот почему он так восхищался Иисусом, а сейчас был полон уважения к епископу. Он сознавал, что сам такой жертвенностью не обладает, и свою жизнь ценит больше, чем свои убеждения. Не то, чтобы его это уж слишком сильно мучило, но при этом он был не способен прогнать из сознания ощущение своей ущербности. Вот если бы убежденность можно было бы совместить с безопасностью и комфортом, он бы всегда до конца отстаивал свои мысли. Но он прекрасно осознавал, что так все устроено, что принципиальность и верность своей линии всегда или очень часто сопряжено с необходимостью в нужный момент пожертвовать всем, что имеешь. Наверное, в этом есть своя справедливость; верность идее само по себе является, может быть, самым большим вознаграждением человеку. И если сделать эту задачу безопасной, она нивелируется, станет обыденной вещью, потеряет свое сакраментальное значение. А, следовательно, и ценность. А ему, Введенскому, так нравится жизнь, в ней столько удовольствий, что терять ее ради даже самых высоких истин совсем не прельщает. Особенно сейчас, когда он, наконец, обрел Веру и так счастлив с ней.

Начало церемонии, если ее можно было так назвать, назначили на двенадцать. И чем ближе приближался этот час, тем больше народа, к удивлению Введенского, собиралось на площади перед церковью. Довольно просторная территория быстро наполнялось людьми. Их оказалось так много, что с каждой минутой становилось все более тесно, приходилось стоять вплотную. И они все пребывали и пребывали. Кто бы мог подумать, что придет столько желающих посмотреть и поучаствовать в этом деле, промелькнула у Введенского мысль. Значит, епископ Антоний не ошибся, потребность в реформе существует. Если бы он затеял это свой акт в Москве, то, скорей всего, собралась бы огромная толпа из десятков тысяч верующих и не верующих. Но и тут их достаточно. Уже можно не сомневаться, что резонанс от его действий будет большим. Как и последствия этого события. Кто знает, может быть благодаря им, здание церкви будет разрушено до основания. Или хотя бы треснет и начнет постепенно сыпаться.

Введенский прикинул: огорчит ли его это обстоятельство, если оно случится? Пожалуй, он будет переживать только за отца, ведь он посвятил служению церкви всю свою жизнь. И не сможет безболезненно пережить ее крах. Хотя сам прекрасно понимает, насколько назрели перемены. Не случайно же он принял участие в акции епископ Антония. Хотя он, Марк, понимает, как ему было нелегко на это согласиться. В отличие от своего друга отец никогда не был столь же решительным и бескомпромиссным. Вот если бы он знал, что его действия одобряет Иисус, на душе ему было бы легче. Но Иисус не просил его кому-то говорить о том, как Он относится к сегодняшнему событию.

Часы показали двенадцать. И в этот же самый момент из церкви вышел епископ Антоний. Гудевшая, словно улей, до этого момента толпа, мгновенно затихла. Все смотрели на этого человека. Он же стоял неподвижно, словно о чем-то раздумывал. Затем достал из кармана несколько листов. Подошел к двери и стал прикреплять к ней их кнопками.

Затем сделал несколько шагов вперед и поднялся на заранее приготовленный помост. Хотя он был не высокий, но достаточно для того, чтобы фигура епископа была видна с любой точки площади. Введенскому показалось, что он сильно волнуется.

– Друзья, - произнес епископ Антоний.
– Хотя он говорил без микрофона, но его густой поставленный голос проповедника разносился по всей площади и доходил до каждого.
– Сегодня поистине исторический день, мы начали то, что откладывали не просто десятилетия, а столетия. Наша церковь нуждается, как в духовном, так и в мирском обновлении. Она должна сойти с пьедестала непогрешимости, на который сама себя водрузила, она должна стать простой и ясной для верующих. Я провозглашаю начало реформации, начало большого и судьбоносного процесса. Церковь нужна не для того, чтобы в нее приходили, церковь нужна для того, чтобы через нее приходили к Богу. А потому она не должна быть ни православной, ни католической, ни лютеранской, это различия от лукавого. Духовенство всех мастей заставляет людей думать не о Всевышнем, а о соблюдение навязанных им правил. Мы должны раз и навсегда устранить все перегородки, они нужны лишь тем, кто хочет овладеть нашими душами. В Боге человек обретает свободу и высший смысл, а они никак не сопряжены ни с какими догмами, ни с какими обрядами, которые лишь уводят от него. Поэтому я призываю всех вас, кто тут находится, кто меня слышит и еще услышит и увидит, присоединится к моему движению. Я сразу хочу поставить все точки над i, я ни в коем случае не претендую на его руководство. Не сомневаюсь, что очень скоро из ваших рядов появятся те, кто возглавит этот новый очистительный поток. Я же выполняю свою миссию так, как я ее понимаю. Мои тезисы, которые я прибил к двери церкви, это не новая версия библии, а повод для размышлений. Нам нужны не догмы и догматики, а умеющие свободно мыслить люди. Именно в этом и заключается основная задача церковной реформы: появление как можно большого числа таких прихожан. Хотя их уже неправильно будет называть этим именем, по крайней мере, я их мыслю в качестве прихожан всего мира. Я отменяю все деления и различия, все споры о Боге, ибо в спорах вопреки известному утверждению, истина не рождается. Она рождается в уединении, в стремление к приобщению к божественной мудрости, которая постигается путем трудного, но такого прекрасного восхождения к вершинам. Да, сбудутся все наши упования и надежды.

45.

Чаров закончил свой рассказ и теперь ждал реакции патриарха. Тот молчал, он сидел, закрыв глаза, и могло даже показаться, что он дремлет. Но протоирей ничуть не сомневался, что ни о каком сне и речи быть не может, в его голове происходит напряженная работа, от результатов которой зависит крайне много, судьба церкви, да и не только. Ведь церковь и государство связаны тысячами неразрывными нитями. И если даже одна оборвется, вся конструкция зашатается, а то и может рухнуть. А в данном случае речь идет ни об одной нити, а о целом клубке. И они оба прекрасно осознают, насколько велика нависшая опасность. Разница в другом: от патриарха в значительной степени зависит, как будут развиваться события дальше, а вот от него - почти ничего. Хотя это еще как посмотреть...

Внезапно патриарх открыл глаза. Их взгляды скрестились, как шпаги в поединке. Чаров ощутил волнение, кажется, этот человек принял решение. Правда, пока неизвестно какое.

– Такого вызова нашей церкви давно не было. Прошел всего один день после появления нового Лютера, а волны уже пошли. Вы слышали о том, что несколько епископов выступили с заявлением о том, чтобы обсудить эти тезисы на поместном соборе?

– Об этом еще не слышал, - ответил Чаров.
– Много ли их?

– Три.

– Это не страшно.

– Запомните, Валериан Всеволодович, количество еще ни о чем не говорит, чаще всего побеждает не большинство, а меньшинство. А большинство затем присоединяется к меньшинству. Те, кто сейчас клеймят епископа Антония, в случае его победы станут самыми его горячими сторонниками.

– Но он не победит, - убежденно проговорил Чаров.

– А вот этого никто не знает. Сказано: "И вот, есть последние, которые будут первыми, и есть первые, которые будут последними". Только Господь решает, что будет, а чему не быть.