Выбор Саввы, или Антропософия по-русски
Шрифт:
Насилу оторвав от борта онемевшие пальцы, не чуя под собой негнущихся ног, Савва спрыгнул – точнее, скатился на землю, отряхнулся, подобно спешившемуся с коня, проскакавшему много миль ковбою, сплюнул серым сгустком слюны с пылью и от души смачно пожелал себе вслух: «Чтоб у меня всю жизнь так стояло, как я всю дорогу стоял».
Тамара оказалась занята. Вдвоем с местной акушеркой Дамелей они принимали роды. Заглянув в родовую, где обе женщины усердствовали над громко орущей роженицей, он искренне удивился – роженица по срокам никак не вписывалась в общий временной контекст здешних мест. Массовые рождения детей, а равно аборты и выкидыши, были, не ходи к гадалке, приурочены в этих местах к праздникам. Основных праздников, как повелось при советской власти, было три: Седьмое ноября, Первое и Девятое мая. Новый год, Двадцать третье февраля, а уж тем более Восьмое марта популярностью у местных жителей не пользовались. От любого из трех вышеозначенных календарных дней можно было спокойно отсчитывать: два месяца – аборты, от трех до пяти месяцев – выкидыши, девять месяцев – нетрудно
Увидав в чуть приоткрытую дверь голову любимого, Тамара несказанно обрадовалась и стала подавать глазами знаки, обозначающие следующее: «Освободи меня от этой процедуры – соскучилась ужасно, хочу к тебе».
Отступив на пару шагов за дверь, он понизил голос до густой хрипоты:
– Тамара Сергеевна, срочно на выход, вас требует к себе главный акушер-гинеколог республики!
Через минуту она вылетела в коридор, не обращая внимания на его пострадавший вид, повисла у него на шее, схватила за руку, повлекла в свою комнатку, расположенную по соседству с родовой, торопливо выдала ему кусок ядовито-пахучего земляничного мыла, полупрозрачное от древности вафельное полотенце и отпустила в душ в конце коридора со словами: «Давай скорей, а то прям горит все внутри». Он торопливо помылся, на ходу кое-как промокнул себя отслужившей ветошью, обернул ею торс, роняя и подбирая по дороге скомканные нательные вещи, помчался назад по коридору. Едва не проскочив нужную комнату, ворвался к Тамаре, застилающей свежую постель. Ее талия и округлая попка хорошо прорисовывались сквозь тонкую ткань халата. Он набросился на нее сзади, она успела змеей развернуться в его объятиях, голодными хищниками они впились друг другу в губы и как подстреленные рухнули на кровать. Как только страсть, бурно вскипевшая в его жилах, толчками проникла в обжигающе упругое Тамарино нутро, из родовой раздался резкий крик Дамели:
– Ой, Тамара Сергеевна, ножками пошел, ножками! Одна не справлюсь.
– Как же вы, вашу мать, раньше-то справлялись! – разозлился разгоряченный процессом проникновения в подругу Савва. Процесс пришлось прервать. С трудом отлепившись от обомлевшей от наслаждения Томы, он на скорую руку натянул ее халат и побежал в соседнее помещение исправлять ситуацию.
На столе в корчах извивалась девчонка лет шестнадцати. На крики у нее сил не осталось, и она утробно рычала приоткрытым ртом, скрипя молодыми, крепкими зубами, от боли и ужаса жмуря без того узко-раскосые глаза. О больших размерах плода красноречиво свидетельствовали виднеющиеся из причинного места широкие ступни младенца. Доктор наскоро помыл руки, ополоснул разведенным спиртом, шагнул к роженице, приставил ладонь к розовым пяткам и основательно надавил на них, загоняя плод обратно. «Давай-ка, полезай назад, братец, и разворачивайся там как положено», – ласково сказал он, легонько похлопав измочаленную девчонку по тугому животу. И тут же, сменив интонацию, отдал строгий приказ: «А ну, резко приподними задницу, оторви от стола, сделай мостик и потихоньку опускайся, – он страховал хрупкий девчачий позвоночник, придерживая поясницу ладонью, – давай, давай… повтори еще раз, еще». Та слушалась беспрекословно. Живот то вздымался крутой волной к докторскому носу, то вновь обретал под собой опору стола. «Ну все, хватит, теперь снова начинай тужиться», – гладил он гигантскую животрепещущую округлость, туго обтянутую смуглой кожей со смешно выпирающим по центру пупком. Подобная манипуляция не имела ничего общего с классическим поворотом плода на ножку, была вообще черт знает чем, и доктор прекрасно понимал это, но по какому-то странному наитию решил, что и так сойдет, ребенок развернется как надо сам. Дамеля, отступив в оторопи от родильного стола, с приоткрытым ртом наблюдала диковинные, не описанные ни в одном учебнике по акушерству действия молодого столичного доктора. Через некоторое время за неоднократно проделанным гимнастическим этюдом между ног роженицы и впрямь показалась скользкая головка ребенка. «Все, голубушка, дальше давай сама, – обратился Савва к ошеломленной Дамиле, – а мне пора заняться любовью, не роды же я, в конце концов, приехал сюда принимать».
Новорожденный мальчик оказался мало того что крупный, весь был украшен аппетитными перевязками, имел правильной формы головку и хорошего цвета, чистую кожицу. Крепкий, упругий здоровяк. Роженица мгновенно сдулась, скукожилась, сама превратилась в измученного полуживого ребенка.
Накрыв трясущуюся в ознобе девчонку простыней и байковым одеялом, Дамеля вышла на раскаленный солнцем двор и по здешнему обы чаю бросила послед сторожевой собаке. Но лежащая в символической тени у больничного крыльца собака, смахивающая на пожилую волчицу, хоть и была голодна с ночи, даже нюхать его не стала, отвернула морду, неохотно поднялась и, уткнувшись глазами в землю, побрела к себе в будку. Дамеля от такого события пришла в досадное недоумение, всплеснула руками и расстроенная вернулась в больницу.
– Ох, доктор, не жилец мальчик-то, – сокрушалась она во время совместного чаепития, когда удовлетворенные друг другом Савва и Тома, запахнув на голых телах казенные халаты, устроились с дымящимися пиалами на клеенчатом топчане в ординаторской.
– Типун тебе на язык, вон какой Добрыня Никитич уродился, одни ступни чего стоят, – с удовольствием отхлебывая зеленый
чай, возражал ей Савва.– Верный знак, что умрет ребенок-то. Раз собака послед не съела – точно умрет, – продолжала гнуть свою линию Дамеля.
– Ну что ты причитаешь, как дремучая бабка-повитуха, – возмутился ее беспросветной глупостью доктор, – всего-то собака на этот раз оказалась не просто дурой, а сытой дурой.
Тогда еще, по неопытной молодости, он пребывал в полном рациональном материализме.
– Да, действительно, что за нелепые допотопные обычаи, – добавила Тома, нежно приглаживая взъерошенные волосы на непокорной Саввиной макушке.
Ночи им, естественно, не хватило, воскрес ным утром они отправились в казахские степи, где без свидетелей упивались страстью. По дороге, бросая под себя прихваченное из больничной подсобки старое одеяло, падали в криворослые колючки и воплощали Саввины фантазии. Многократные падения сопровождал сухой палящий зной, но они не замечали его, любили друг друга до изнеможения, до трясучки в руках и ногах, до галлюцинаций, до туманных степных миражей. Обратно, окончательно обнаглев, брели совершенно голые, истерзанные жарой и сексом, на свое счастье встретили по дороге оказавшуюся не галлюцинацией лужу и кинулись в нее, как в спасительную морскую пучину. Лужа была им по икры. И как-то странно пахла. Проезжающие мимо местные водители, до упора расширив казахские глаза, наблюдали невиданную картину: двух голых разнополых безумцев, плещущихся в грязной технической луже.
А по возвращении они узнали, что новорожденный мальчик ни с того ни с сего умер. Несостоявшаяся юная мать, рыдая взахлеб на груди у Дамели, сбивчиво рассказала, как подверглась изнасилованию родного брата. Ее брат, судя по рассказу, всегда и во всем действовал вне привычного для местных сограждан графика. Собственную молодую жену он оприходовал в конце февраля, на совпавший с выходным день ее рождения, но, узнав спустя девять месяцев долетевшее из районной больницы известие, что родила она не сына, а дочь, прогулял работу, напился будним ноябрьским днем до потери разума и совершил домашнее злодеяние – надругался над вернувшейся из школы сестрой. Резко протрезвев после содеянного, вправляя опустошенно-обмякшее достоинство в порты, пригрозил, что убьет, если та кому-нибудь хоть слово вякнет. Вот она и молчала все девять месяцев, неоднократно посрамленная и тяжело битая то отцом, то матерью в попытках дознания, какая же пришлая или заезжая сволочь обрюхатила дочь, пожизненно опозорив семью на весь район.
Что тут скажешь? Оставалось только поражаться чутью местных собак. Опыт, опыт и еще раз опыт! Да, незабвенное, лихое было время!
В больничку Баршина частенько наведывались с выселков поклянчить наркотических средств бывшие зэки, и Савве приходилось всякий раз с великим трудом отбиваться от этих странных, не воспринимающих ни слов, ни жестов, глядящих на него стеклянными глазами людей, упорно продолжающих канючить: «Доктор, ну дай хоть чуточку». Наличие охраняющего больничный покой Базарбая страждущих просителей нисколько не смущало. Вымогания бывшими сидельцами продолжались до тех пор, пока к московскому доктору не приставили пожилого и сурового Азамата Кайратовича с потертой берданкой, сохранившейся у него со времен финской войны.
Был в казахстанской Саввиной практике и знаменитый стройотряд – его своеобразная самобытная гордость, – ни разу, в отличие от остальных, за летние месяцы 1967 года не обделавшийся. При жутких жаре и антисептике, что царили в этих местах из лета в лето, кишечные отравления у общей массы стройотрядовцев были привычным, часто повторяющимся делом. И молодой доктор, не мудрствуя, три раза в день кормил группу вверенных ему студентов отборным чесноком. Во время трапез над студенческими столами висел здоровый, крепкий дух, в их тарелки замертво падали пролетающие мимо мухи, а заодно с ними, даже не успев осмотреться, гибла любая инфекция.
Беременела Тамара как кошка. Без преувеличения сказать, с ней достаточно было посидеть рядом. Ее алчный до секса главный женский орган схватывал и без устали запускал в работу тот заветный ингредиент, который иные женщины тщательно, подолгу сохраняют в себе после актов любви, принимая положения в виде русских «березок» или их йоговских аналогов «Випарита-карани». Не то чтобы Савва не щадил Тамару – садистом он вовсе не был, старался контролировать последний любовный аккорд, но пылкому Тамариному органу достаточно было и малой утечки живительной жидкости. Имеющиеся в обиходе презервативы тех лет оба от души презирали. Примерно на восьмой ее беременности, после серии следующих, как поезд по расписанию, искусственных прерываний, доктор, памятуя о заповеди «не навреди», не выдержал и сказал: «Все, хватит насиловать организм. На этот раз поженимся, и рожай». Осенью 67-го они расписались.
Валентина Семеновна всеми фибрами души не приняла поселившуюся в их доме Тамару. Игнор ее не был откровенно-показательным, но глубоко стойким.
Тома родила мальчика. Обращаться с ним она не умела. Отъявленная комсомолка, активистка, успешная студентка, теперь полноценный медицинский специалист, не единожды принявший роды, – к собственному ребенку не знала, как подступиться. Мыл грудного сына Савва. Приходил после кафедры и больничных дежурств и, с трудом держась на ногах от усталости, мыл, вытирал, смазывал складчатые места маслом, менял подгузники. Мыл и, страшно сказать, ничего к ребенку не чувствовал. Ну, ручки-ножки, ну, потешная пиписька, все более осмысленный взгляд, что там еще? Да ничего. Черствость? Жестокость? Но ведь сердцу не прикажешь. А мальчик, вытягивая в моменты мытья губы трубочкой и старательно морща лоб, внимательно глядел на родителя из ванночки в законной надежде на его отцовскую любовь.