Выбор Саввы, или Антропософия по-русски
Шрифт:
Не секрет, что умные и не очень-то видные мужчины необыкновенно падки на внимание красивых женщин. Он отправился провожать ее на несусветную московскую окраину, в местечко с непристойным, как ему тогда показалось, названием Красный Маяк. Путь до Красного Маяка был многоступенчатым. На начальном этапе ехали в метро, вагон был почти пустой, но сесть не пожелали – оба стояли. Совсем рядом, чуть наискосок, сидели два мужика и пристально разглядывали Ирину. Савва принял воинственную стойку и весь обратился в орган слуха.
– Какая красивая баба, – шепнул один мужик другому.
– Да-а, хороша-а, – чуть громче отозвался изрядно пьяненький приятель и, бросив презрительно-завистливый взгляд в сторону Саввы, добавил: – Кого только за деньги не купишь.
Савва резко дернулся, чтобы дать им обоим в морды. Но тут же замер в нелепой позе вполоборота к Ирине. Мужики хихикнули. Наверняка подумали: «Нас двое, испугался, хиляк, связываться». А он просто вовремя вспомнил, что не может развернуться к Ирине спиной. Он всячески пытался
Несмотря на безупречную красоту, Ирина не принадлежала к его излюбленному женскому типу. Слишком много в ней было надменно-холодноватой чопорности и какой-то неживой отстраненности. Так и хотелось схватить ее за плечи и крикнуть в ухо: ну что ты как не родная? Но душа его каждый раз содрогалась от гордости, когда он наблюдал восторженные мужские взгляды в ее сторону. С первого дня знакомства она крепко зацепила Савву явным вниманием к его скромной персоне, неожиданно-странным для него, молниеносным предпочтением. Ни с кем никогда не обсуждая этой темы, со времен подростковой болезни он считал себя ущерб ным, не больно-то кому-то нужным. А тут вдруг такая красотка взялась за него. И еще она покорила его чтением наизусть Мандельштама и Цветаевой.
После провала в театральный вуз Ирина устроилась работать в одну из московских библиотек и так рьяно ушла в работу, что когда, с подачи Саввы, с целью розыгрыша в читальный зал звонил какой-нибудь из его приятелей и просил подозвать к телефону почивших Пришвина или Паустовского, она строго говорила «минуточку» и куда-то отлучалась за ними.
Как-то раз на очередном свидании Ирина сказала, что ей необходимо срочно освободить съемное жилье, попросив Савву помочь с переездом.
– Есть куда съезжать? – поинтересовался он.
– Да, нашла другую комнату – просторнее и дешевле, кстати, рядом с тобой, – ответила она с некоторым налетом загадочности.
На следующий день в назначенное время он был у нее. Собранные вещи ждали у порога. Долго ловили такси, наконец погрузили ее нехитрый скарб в багажник и навсегда тронулись прочь от Красного Маяка». По приближении к месту назначения Ирина отдавала водителю сухие распоряжения: «Налево, направо, теперь прямо, еще чуть вперед, во-о-он к тому подъезду, стоп, приехали». Таксист остановился непосредственно у Саввиного подъезда.
– Ну вот и все, – улыбнулась она, по-актерски эффектно захлопнув дверцу такси, – здесь теперь и есть моя комната.
– На деревяшке женился! Томка и та была лучше, – в сердцах сказала Валентина Семеновна и слегла с инфарктом, не ведая о пророческой силе собственных слов.
Первым делом молодая жена принялась освобождать жизненное пространство теперь уже их совместной комнаты от ненужных, на ее взгляд, предметов. Ликвидация излишков производилась без предварительных уведомлений с ее стороны. При этом, надо отдать ей долж ное, она успевала педантично ухаживать за не одобрившей ее появления в жизни внука новоиспеченной лежачей родственницей. При виде ее фигуры в дверном проеме своей комнаты Валентина Семеновна всякий раз поджимала губы, отворачивала лицо к стене и сухо спрашивала: «Где Савва?» – хотя прекрасно знала, что он либо читает студентам лекции, либо дежурит в больнице. В скором времени сильная духом Ба поднялась на ноги и вернулась к полноценной жизни.
У Саввы оставались от деда три глубоко любимые памятные вещи: обтянутое коричневой кожей кресло с латунными резными кнопками по овальным краям, старинный серебряный подстаканник с литым дном и продолговатая тяжеловесная пепельница, выдолбленная из дубового сучка, лет ста пятидесяти от роду, отполированная пальцами дедовских пращуров и самого деда до лакированного блеска. Видавшая виды пепельница за время эксплуатации снаружи-то отполировалась, а вот нутро ее, каждой извилиной навеки вобравшее табачный дух, источало прямо-таки термоядерный аромат; но от этого любовь к ней Саввы с годами только крепла. Когда не клеился какой-нибудь стих или не поддавался назначенному им лечению сложный пациент, он прибегал одновременно к трем излюбленным предметам. Углубившись в дедово кресло, проводя подушечкой большого пальца по мелкому изразцу ручки подстаканника, отхлебывал дымящийся чай, смачно закуривал и свободной рукой автоматически тянулся за пепельницей, в желании придвинуть ее поближе. Три эти вещи являлись неотъемлемой частью друг друга – были продолжением деда, уходя корнями в историю рода.
Примерно на второй неделе появления в доме новой жены пепельница исчезла. На ее месте образовалась звенящая трагизмом пустота. На вопрос «Где пепельница?» Ирина мимолетом с прохладцей ответила: «Она дурно пахла, надо будет купить что-нибудь приличное». Савва мгновенно понял: в его отсутствие она решительно избавилась от пепельницы, выкинув ее недрогнувшей рукой. И эта брешь, которую немыслимо было восполнить ни хрусталем, ни бронзой, ни цветастым ониксом, навсегда залегла в его душе разностью понимания ими Великого и Прекрасного.Помимо своеволия и интеллекта, Ирина отличалась от Тамары тем, что не беременела вообще. Отдавалась она всякий раз с редкостной неохотой. Шла на близость как на Голгофу, делая великое одолжение.
То ли он не возбуждал ее в качестве любовника, то ли она вообще не испытывала никакого интереса к телесно-физическому аспекту любви. Это так и осталось невыясненным.Вот вам и пожалуйста. Первая жена по всем статьям, на все руки была кудесница-мастерица – готова к интимному действу ежечасно, но не дотягивала, видите ли, по умственным и нравственным критериям. Вторая – с точностью до наоборот. Что важнее для мужчины? Он выбрал ту, что наоборот. Вернее, его выбрали. Он пал жертвой отсутствия в Ирине плотской любви во имя близости интеллектуально-духовной. Но ведь пал-то не насильственной – добровольной жертвой! Прямо-таки Александр Блок и Любовь Менделеева, правда, с несколько видоизмененными ролями. Потому что он оказался совсем не Блоком. Не имелось у доктора намерения препарировать любовь, расчленяя на возвышенно-неземную и плотскую. Ему хотелось спать с Ириной вовсе не по-братски.
Когда-то Дмитрий Иванович Менделеев, выдавая дочь замуж, изрек в адрес будущего зятя: «Сразу виден талант, но непонятно, что хочет сказать». А вот мать Ирины, в свой первый приезд из Харькова к молодоженам, сказала с присущей ей откровенностью короче и проще: «Бедный мальчик!» Неужели предвидела будущую холодность к молодому мужу со стороны собственной дочери?
Наличествовал ли у Ирины после свадьбы свой Андрей Белый – большой вопрос. Периодически доктор им озадачивался. К Ирине вполне были применимы слова булгаковского Воланда: «Как причудливо тасуется колода! Кровь!» В данном случае колода перетасовалась таким образом, что выплыла своенравная польская кровь бабки-гордячки – отцовской матери. Да еще с острыми критическими способностями в придачу. Уж что-что, а подвергать анализу чужие труды Ирина умела. Все не растраченные на артистическом поприще эмоции она вкладывала в домашний разбор Саввиных стихов. Критиковала не хуже знаменитых некогда в XIX веке Анненкова и Страхова. Скрупулезный, не лишенный острого глаза и сухого здравого смысла анализ зачастую сводился к нелицеприятному резюме: «Не можешь писать как Пастернак и Цветаева – не пиши». В горестные минуты непризнания женой у доктора напрашивался один и тот же вопрос: «А как узнать, Пастернак ты или нет, если не писать?»
Каждый раз после подобных критических заметок ему становилось больно душевно. А после очередной постельной близости ему делалось хреново еще и физически – что она и на сей раз не млела в его руках. С годами доктору порядком надоело брать штурмом горделивую крепость. Как всякому нормальному мужику, хотелось элементарной отдачи, мало-мальской интимной взаимности.
И вот что удивительно. В стихотворных строфах, обращенных к Ирине, он заранее и навсегда бессознательно наделил ее седой челкой, тем самым подчеркнув отсутствие в ней игривой, страстной молодости, зато обнаружив наличие ранних приземленных черт премудрой черепахи Тортиллы. Порой, для самоутверждения и поддержания физической формы, он ходил «налево», правда, быстро спохватывался и тогда писал:
Жене
Вы прекрасны – пальцы тонки,
Плечи, взгляд! Манит в истому
Уха розового ломтик,
Что под рыжей прядью тонет.
А у той, что так любима,
Сединой сребрится челка,
Линии руки ленивы,
В клипсах сломаны защелки.
У нее внутри – Сахара,
У нее рука – крылата
И края ее халата
Будто апсиды у храма.
Всякий миг я в ней сгораю,
Всякий миг я с ней в сраженье,
Всей душой благословляя
Неизбежность пораженья.
Уже в замужестве Ирина закончила пединститут и работала в школе для слегка дефективных – преподавала им математику. Работа эта не имела ничего общего с ее изначальными молодыми устремлениями. Сразу после женитьбы, узнав о ее заветной мечте, Савва добросовестно сводил ее к одному сохранившемуся с дедовских времен корифею, имеющему непосредственное отношение к театральному искусству. По ста рой памяти Савва в первую очередь конечно же позвонил Владимиру Федоровичу Дудину, в надежде на его острый взгляд и творческую интуицию. Владимиру Федоровичу в ту пору стукнуло шестьдесят семь – возраст в общем-то отнюдь не древний, но он дипломатично отказался от столь обязывающей встречи, сославшись на отход от дел и не вполне хорошее самочувствие. Дальновидный, не желающий выносить вердикты ничьим женам Владимир Федорович переадресовал Савву с Ириной другому многоопытному театральному деятелю, который, по его словам, был когда-то на короткой ноге и с Саввиным дедом. Дудин уверил, что человек этот имеет перед ним массу преимуществ, ибо до сих пор держит руку на пульсе, обладая недюжинными возможностями в театральном мире, к тому же гораздо лучше знает толк в молодых актрисах. (После плодотворной работы на театре с Марией Ивановной Бабановой Владимир Федорович Дудин хронически боялся творческих разочарований.)