Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

По истечении нескольких совместно прожитых лет Тамара увлеклась долгими телефонными разговорами и добычей хрусталя. Ее новые бытовые пристрастия приобретали неограниченный размах. Телефон находился в прихожей. Валентина Семеновна во время бесед снохи обычно сидела в своей комнате, молча двигая лицевыми желваками. Если же любимый внук Савочка заглядывал в комнату с предложением попить чайку, шипящим полушепотом спрашивала: «Ну что, не наговорилась там еще эта дура?»

Волна советской моды на хрусталь нахлынула вместе с дружными выездами соотечественников в Чехословакию, насильственным путем преобразованную в братское государство; после чего хрустальная лихорадка возрастала пропорционально ознакомлению наших граждан с чешскими торговыми центрами, а чуть позже – сообразно гигантским очередям, выстраивающимся в конце каждого месяца в ГУМе и ЦУМе. Тамаре нужно было ловить миг удачи.

И однажды, засыпая тревожным сном уставшего от перегрузок человека, доктор с грустью осознал, что, кроме хрусталя, телефонных разговоров и некоторых медицинских нововведений, его жена ничем не интересуется. Ах да, был еще короткий музыкальный всплеск, когда Тамара принесла домой стопку пластинок русской и зарубежной классики и добросовестно пыталась слушать. Но попытки быстро превратились для нее в пытку. Совсем скоро пластинки чернокрылыми галками упорхнули на антресоли.

– Ты бы взяла книгу, почитала, что ли, для общего развития, пока я ребенка укладываю, – как-то раз предложил он жене.

– Что-нибудь новое по медицине?

– Да нет, что-нибудь старое из художественной литературы.

– А зачем? – резонно спросила она. – Что это даст?

– Хрусталя это точно не даст, – ответил он.

Все. Нет любви. Да и не было. Была благодарность за протянутую на четвертом курсе руку помощи, с наслоившимся сексуальным притяжением, неуемной половой страстью – но и то и другое кончилось. После такого открытия брак просуществовал еще год.

В конце 73-го они развелись вполне мирным путем. Благо, Тамаре с сыном и хрусталем было куда уйти. С тех пор Савва, оставшийся после развода вдвоем с бабушкой и скромной парой постельного белья, стал добросовестно выплачивать «элементы», как, с меткой подачи Фаины Георгиевны Раневской, говорили его друзья. Они вполне деликатно, но настойчиво и нудно осуждали его за безразличие к сыну. «Погодите, ребята, это вы сейчас такие правильные и благородные. Посмотрим, что с вами будет дальше», – отвечал им 32-летний доктор.

На самом же деле решение о разводе далось ему совсем непросто; принимая его, он не раз задумывался: окажись бабушка дома в день его знаменательной подготовки к пересдаче экзаменов на четвертом курсе, непременно зашла бы проверить форточку, и дальнейшего развития событий со столь отдаленными последствиями могло и не случиться.

Глава десятая Кафедра

Ему до поры фантастически везло на врачебное окружение. Медики не по принуждению, но по призванию сопровождали Савву с самого детства, и довольно долго. Еще осенью 67-го, сразу после его женитьбы, позвонил старинный друг деда, врач-терапевт Александр Иванович Смирнов, в свое время усердно выхаживавший деда после операции, и спросил без обиняков, почти по-родственному:

– Савка, ты институт закончил?

– Да.

– А чего не звонишь? Тебе разве не нужно на работу устраиваться?

– Нужно.

И Александр Иванович отвел Савву в 24-ю больницу к старику Гиляревскому. Сергей Александрович Гиляревский был когда-то хорошо знаком с деканом лечебного факультета Первого Меда и обрадовался следующим образом:

– О! Внучок Фёдор Иваныча, Савка! Я ж тебя на горшке помню.

И он отвел «внучка» на кафедру к знаменитому Евгению Михайловичу Тарееву, правой рукой которого был сам.

– Тебе, Савва, должно понравиться, – хрипел он нестройными голосовыми обертонами. – Кафедра крепкая, умников много, дед остался бы доволен. Как не сделать доброе дело покойному Федору Ивановичу, хороший был человек.

Когда-то Гиляревский попал под трамвай, после чего ноги ниже колен ему заменили протезами. Передвигался он опираясь на трость, всегда в неизменной кепке, частенько спотыкался, – тогда кепка летела в одну сторону, трость в другую, – его подхватывали под руки оказавшиеся рядом сотрудники, а он, принимая от них поднятые с пола кепку и тросточку, изрекал: «Фу, черт, чуть не испугался». О себе он говорил исключительно в третьем лице, во время обходов и осмотров больных подводя итог следующим образом: «Паразит куца сказал этот диагноз». Далее следовал непосредственно диагноз. И это была неоспоримая точка. Понятно, что прозвищем «куца» Сергей Александрович окрестил себя ввиду отсутствия ног. Голос его звучал так же скрипуче, как протезы при движении, и порой сложно было определить, то ли он разговаривает с кем-то в больничном коридоре, то ли поскрипывает искусственными голенями, следуя мимо какой-нибудь из палат. Шутить Гиляревский любил всегда и везде, и отнюдь не только над собой. Стоя у кровати с задыхающимся больным, частенько задавался сакраментальным вопросом: «Ну что, лечить будем или пусть живет?» В ординаторской мог поинтересоваться у коллег по поводу все того же больного: «А мы что пролонгируем – жизнь или смерть?»

Итак, «паразит куца» осуществил весьма благородный поступок, приведя внука Федора Ивановича на одну из самых мощных в Москве того времени медицинских кафедр.

Именно на кафедре Тареева прошли славные годы Саввиной ординатуры и аспирантуры. Первый год пребывания на кафедре был посвящен тасканию тумбочек и иной мебели на верхний этаж нового, только что отстроенного здания на улице Россолимо, за счет чего учеба в аспирантуре продлилась потом еще на год.

Заведующий кафедрой Евгений Михайлович Тареев был матерым академиком. Сын профессора-богослова, небывалый заядлый эрудит, полиглот со знанием многих языков, он имел килограммы государственных наград.

Посещение лекций академика Тареева являлось для молодых врачей-ординаторов неписаным кодексом чести. Дураки студенты могли просачковать лекцию, ординаторы – никогда! Перлы, выдаваемые Евгением Михайловичем, заслуживали занесения в анналы самых знаменитых медицинских энциклопедий. Вот, к примеру, цитата из его лекции о лихорадке: «Так вот: летим мы над Испанией, ну там, вы знаете, Франко, жара, пить хочется, пот градом, это я к тому говорю, что впервые картофельная лихорадка была описана в Сибири…» и так далее. Но присущие 75-летнему академику невероятные ассоциативные образы ничуть не умаляли его былых медицинских заслуг перед отечеством. Тареевым, что и говорить, была создана крепкая медицинская школа. Научных трудов и монографий насчитывалось у него превеликое множество. И тут вступало в силу беззаветное сподвижничество куда менее известных и заметных врачей-трудяг, без которых не было бы ни самого Тареева, с его регалиями и званиями, ни его знаменитой кафедры.

Кафедра изобиловала трудягами-сподвижниками. Как порой «свита играет короля», так окружение поддерживало, подпитывало творческие идеи академика. У Евгения Михайловича наличествовал безусловный дар окружать себя талантливыми людьми. Взять, к примеру, Виноградову Ольгу Михайловну. Дорогую, незабываемую Ольгу Михайловну! Изумительного врача-клинициста. Именно ей академик беззастенчиво вручал править свои научные труды. С изяществом и мудростью богини Минервы придавала она форму и стройность фонтану бьющих в разные стороны мыслей академика. Что называется, доводила его труды до ума издателей и читателей в упорядоченной, удобоваримой форме. Но не только врачебными и литературно-корректорскими талантами была одарена Ольга Михайловна. Она умела разглядеть на кафедре подающие надежды молодые ростки и дать им зеленый свет. Она прекрасно помнила деда Саввы, но вовсе не это обстоятельство, а скорее вера во внука, как в будущего хорошего врача, подвигла ее вызвать однажды Савву к себе и спросить:

– Кто там из твоих товарищей, кроме тебя, желает стать аспирантом?

– Боря Корнев и Леня Мерзликин, – мгновенно сориентировался Савва.

– Что ж, вполне достойные отроки. Завтра втроем будете сдавать мне экзамен в аспирантуру. Понял меня? Спроси, какие темы Корнев и Мерзликин знают лучше, и сегодня же мне доложи.

На следующий день с утра Ольга Михайловна настигла Савву в коридоре института и скороговоркой шепнула:

– Срочно нужен еще один член комиссии, раздобудь где хочешь, но чтобы недостающий член сидел в аудитории максимум через двадцать пять минут.

Через двадцать минут пробел в комиссии был ликвидирован. Пятнадцатью минутами ранее Савва носился по односторонне высаженной молодыми чахлыми деревцами аллее, ведущей ко входу в здание, и всматривался в лица прибывающих медицинских корифеев в поисках самого лояльного. Как только троица кандидатов в аспиранты отбарабанила перед комиссией свои темы, приведенный Саввой лояльный корифей, не задавший ни единого вопроса, кивнув три раза в знак одобрения всех трех кандидатов, мгновенно испарился.

А Ара Андреевна Безродных? Вот ведь мощь! Силища, удивительная для женщины. В пору Саввиной учебы в аспирантуре Ара Андреевна вела одновременно 12 кандидатских диссертаций. Ее неформальный подход к такому непростому делу был притчей во языцех. Соки выжимала из своих питомцев – будь здоров. Савва писал кандидатскую работу именно под руководством Ары Андреевны. Тема кандидатской звучала так: «Нарушение жирового обмена у больных, страдающих легочными заболеваниями». Основная мысль сводилась к тому, что кашу маслом не испортишь, ружье без смазки дает осечку, а несмазанная телега скрипит хуже жерновов старой мельницы. Заключение, без излишней премудрости, гласило: среди множества химических препаратов (шел их обширный перечень), а также природных натуральных компонентов лучшим лекарством для легких являются барсучий жир, движение на свежем воздухе и веселость. По требованию Ары Андреевны Савва вносил в работу поправки несчетное количество раз, пока, втайне от нее, не вернулся к изначальному варианту и скромно не положил его ей на стол. И только тогда, в очередной раз ознакомившись с его творчеством, Ара Андреевна одобрительно заключила:

– Ну вот, теперь я вижу работу не мальчика, но мужа.

Он не выдержал и раскололся со свойственной ему прямотой:

– Ара Андреевна, да ведь это тот самый первоначальный вариант, который вы категорически отвергли три месяца назад.

– Зато теперь ты научился не только писать, но и редактировать научные труды, – невозмутимо ответила она.

Возразить на это будущему кандидату медицинских наук оказалось нечего.

Евгений Михайлович Тареев был беспартийным. Ара же Андреевна Безродных – закоренелым членом КПСС. Секретарем партийной организации кафедры. Советской компартии порой везло – в ее ряды просачивались на редкость порядочные люди. Тареев хранил беспартийную честь принципиально, он от души презирал как саму идею КПСС, так и ее членов, и, видимо, эта хроническая нелюбовь подспудно распространялась на Ару Андреевну. Академик, увы, не разглядел, что душа Ары Андреевны не имела партийной принадлежности, не сковывалась тяжелыми кандалами КПСС, а была премуд рой и свободной.

В память Саввы навсегда врезались, казалось бы, простые, а на самом деле (он понял это значительно позже) очень глубокие слова Ары Андреевны. В одной из палат, которую она вела вместе с ним – начинающим ассистентом, тяжело умирала старая женщина, и Ара Андреевна, стоя в изголовье ее кровати, сказала Савве: «Отойди, тебе еще рано». Она вовсе не пожалела его тогда в традиционном смысле. Какая жалость может быть у маститого закаленного медика к половозрелому 28-летнему мужику. Просто, по ее разумению, в ту пору он не извлек бы из увиденной смерти никакого опыта для своей души.

Некоторые недолюбливали Ару Андреевну в знак солидарности с беспартийным академиком за регулярные сборы партийных взносов, иные – за требовательность и принципиальность, и те и другие – за то, что защитила профессорскую степень, миновав доцентское звание, что по тем временам во врачебной табели о рангах представлялось почти невозможным нонсенсом. Перезащита проходила через ВАК, так как ученый совет Первого Меда проголосовал 25 процентами против. Активное гонение началось ближе к середине 70-х. Задвинув на второй план ее немалые медицинские заслуги, сотрудники кафедры посчитали Ару Андреевну выскочкой и отщепенкой. Как могут порой ошибаться вполне приличные и вовсе неглупые люди! Подковерная возня была Аре Андреевне глубоко противна, и в 76-м она уехала по приглашению Якутского университета заведовать там кафед рой терапии. А ведь многие из ее прежних соратников и учеников знали, что защитилась она вовсе не по партийной линии, а по линии своего острого, хваткого ума, насыщенного крепкой эрудицией и глубокими знаниями.Ее бывшие московские питомцы – Савва и иже с ним – приходили к ней домой в ее приезды в Москву. Она всегда бывала им очень рада. Делилась впечатлениями и опытом, рассказывая о трудных случаях из медицинской практики. В якутской больнице у нее лежала девочка с кожным заболеванием. С ног до головы покрытая коростой. Медленно угасала. Ара Андреевна, по ее словам, как ни билась, не могла вытащить девочку из намертво сцепившего юное тело панциря. Но надо знать Ару Андреевну! От кого-то из сотрудников-якутов она услышала о здешнем шамане. Шаман сидел в тюрьме. Ара Андреевна пошла к нему в тюрьму. Ее не хотели пускать. Тогда она предъявила профессорское удостоверение и партийный билет. Ее пропустили. Шаман почти не говорил по-русски, Ара Андреевна настоятельно пригласила в камеру охранника. Через охранника шаман с Арой Андреевной поняли друг друга. Тот велел принести рубашечку девочки. Ара Андреевна принесла. Шаман, раскачиваясь то малой, то большой амплитудой, тихим шепотом побеседовал с рубашечкой, потом пошептал что-то над головой самой Ары Андреевны. И девочка пошла на поправку. Через семь дней скинула панцирь, как отлитая форма – опалубку. Вот такая до удивления честная, драгоценная Ара Андреевна была в жизни Саввы. Да и в жизни многих ее учеников и спасенных ею пациентов.

* * *

В атмосферу нового институтского здания долетали отголоски прежних разговоров: было, дескать, дело, когда столкнулись в лихолетье на лестнице два зубра-академика: Евгений Михайлович Тареев, по распоряжению Кремля севший в виноградовское кресло, и сам Владимир Никитич Виноградов, проходивший по «делу врачей», перенесший в тюрьме инфаркт, но волею судеб оставшийся живым и чудом отпущенный сталинскими садистами на свободу. Все разрешилось довольно быстро. Тарееву оказалось достаточно собственных почестей и регалий. Когда ему позвонили и сообщили о выходе Виноградова из застенков, Евгений Михайлович собрал свои бумаги, освободил кабинет и, спускаясь по лестнице, столкнулся с поднимающимся к себе на этаж еле живым Владимиром Никитичем. Что сказали они друг другу в момент встречи?

Их было не так уж много – знаменитых на всю страну московских медицинских академиков одной эпохи: Абрикосов, Виноградов, Тареев, Василенко, Мясников, Нестеров. Они прошли через многое, повидали всякое. Но никогда ни один из них не строчил на другого доносов и пасквилей, ибо днями напролет они занимались любимым делом, им было совестливо, да и недосуг отбирать друг у друга врачебный хлеб.

Глава одиннадцатая Пани Ирина

Копна длиннющих, ниже узенькой попки волос цвета червонной меди, кем-то словно вытянутая, с бесконечно стройными ногами фигура, общая королевская стать – такова была молодая Ирина. Она встретила Савву в гостях у своей недавней приятельницы. С виду невзрачный, плохонько одетый, а заговорил – и ей стало жарко. И рассуждал-то не о ком-нибудь, а об Иисусе Христе. И как рассуждал! Как говорил! Будто самолично шел среди Его учеников из Вифании в Иерусалим, внемля Его притчам и пророчествам. А в довершение прочел стихотворение, вроде бы даже собственного сочинения:

В час вечернего высочества,

Когда грусть моя светла,

Нет ни почестей, ни отчества,

Лишь шуршит в ногах листва,

В час, когда туманы понизу

Упадут на грудь куста

И гравюрным стертым оттиском,

Чуть виднеются уста,

В час, когда желаньем подвига

Заструится звездопад,

Я, противно всякой логике,

Ясно вижу нищий взгляд —

Взгляд бездомный, душу травящий,

Без надежды, без тоски,

Отболевшей болью давящий

Сквозь истлевших три доски.

И возраст у нового знакомца был вполне подходящий – 33 года. «Его надо брать», – решила Ирина. Он был какой-то совсем неприкаянный. Настолько неприкаянный, что ему очень шло это его бездомное стихотворение.

Она с ранней юности мечтала стать актрисой, а вместо киношно-театральной эстетики, не поступив по приезде из Харькова в театральный, столкнулась с убожеством и неудобствами снимаемых ею в столице коммунальных комнат. О возвращении в Харьков не могло идти и речи. Ради московской жизни она фиктивно вышла замуж за подвернувшегося под руку примитивного столичного перца, посылками из дома и собственным телом отблагодарив его за услугу, но в душе не теряла надежды встретить человека из благородной среды, соответствующего ее чаяниям и устремлениям. Ум и талант в мужчине она ценила превыше всего. Несмотря на молодость, она была расчетлива и проницательна. Разглядывая зашедшего на огонек Савву, она прикидывала: «Неказист, одет черт знает во что, но это не главное, стерпится-слюбится. В довесок к медицинскому образованию, таланту стихотворца и статусу свежего разведенца (об этом ей успела шепнуть хозяйка дома) у него наверняка имеются московские метры. К тому же на его фоне я всегда буду королевой». Решение ее оказалось столь же непоколебимым, сколь и быстрым.