Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Рекомендованный Дудиным, умудренный опытом корифей, надев очки для дали, внимательно посмотрел и прослушал Ирину из третьего ряда пустого в дневной час зала, после чего вызвал Савву на приватный разговор:

– Соглашусь, Савочка, она не лишена артистической фактуры, прирожденных сценических манер, но есть два существенных но: очень слабый голос, которого не будет слышно в зрительном зале, и отсутствие жертвенного пожара в душе. А без всепроникающей жертвы возможно стать лишь профессиональной посредственностью, которых пруд пруди, – проговорил он, предварительно пересев на первый ряд и упорно уставившись на свою ладонь, оглаживающую бордовый велюр соседнего кресла.

– Тогда, может быть, режиссерское поприще? – вспомнив о домашних рокировках, произведенных твердой Ирининой рукой, спросил Савва, скромно присев рядом.

– С ума сошел! – вскинулся, замахав руками, корифей. – Ты что, самоубийца? Баба-режиссер в доме! А потом, много ты знаешь успешных баб-режиссеров? К тому же, если вдруг что срастется, удачливая баба-режиссер не менее опасна, чем какая-нибудь заштатная неудачница. Нет-нет-нет! Зачем тебе этот извечный геморрой? Вот мой искренний тебе совет: настропали свою красотку в педагогический, и дело с концом. Поверь, всем будет лучше. А мотивировкой возьми мизерные актерские зарплаты, бесконечный творческий простой большинства, как следствие, разного рода апатии, депрессии, хронический алкоголизм, разбитые судьбы женщин-актрис и тому подобное. Так и объясни, что пробиваются, мол, единицы из тысяч.

Савву в момент страстного режиссерского монолога посетило смешанное чувство из некоторого облегчения и легкой обиды за молодую жену:

– А вы сами не могли бы сказать ей пару слов на этот счет, а то подумает, что я палки в колеса вставляю?

– Нет-нет-нет, только не это! Избавь меня, Савочка, от вынесения приговора тет-а-тет. Я не умею отказывать прямо в лицо красивым женщинам.

– Ну, что сказал этот плешивый старпер? – холодновато поинтересовалась Ирина на выходе из театра.

Савва повторил диалог с корифеем, местами убрав, местами заретушировав кое-какие абзацы.

– А сам побоялся? Еще режиссер называется. Как он, такой боязливый, актерами-то командует?

На момент ее поступления в пединститут документы принимали только на дефектологический. На других факультетах не осталось мест.

* * *

С первых дней знакомства, а далее всегда, ежедневно, ежечасно доктор стремился доказать Ирине свой талант, свою мужскую состоятельность, будто если она оценит в нем мужчину по всем статьям и критериям, то отдастся с особым пылом и рвением. Но метаморфоз с Ириной на семейном ложе не происходило. Ее либидо спало летаргическим сном. Она была запрограммирована природой неким ледяным образом. Произведена методом холодного отжима. С той только разницей, что пищевой продукт подобной обработки несет в себе лучшие природные качества. Изменить Богом данные его второй жене свойства доктору оказалось не под силу. Соседи по лестничной площадке, хоть и не изучали ее родословной, сразу почуяли в ней особую польско-надменную породу и довольно быстро окрестили ее пани Ириной.

Только раз в ее глазах блеснул, как ему почудилось, огонь ответного сексуального желания. Вечерами за окнами квартиры зажигались яркие рекламные огни магазина напротив, каждый вечер, словно в предвкушении скорой смерти, начинающие пульсировать радужной иллюминацией. Шторы не спасали, только слегка затушевывали яростную световую агонию. Однажды, лежа в постели и глядя в Иринин затылок, доктор, в намерении в очередной раз попытать счастья, обнял ее оголенное плечо, осторожно развернул неподатливое, не охочее до любви тело к себе лицом: как вдруг внезапный всполох рекламного огня проник в ее зрачки, глаза блеснули ярко-зеленым, совершенно колдовским отсветом – столь обжигающим и завораживающе манящим, что желание пронзило его до горячих мурашек на кончиках пальцев. Он так разгорячился в акте любви, что вызвал в Ирине два приглушенных горловых стона, никогда до сих пор не выходивших из ее уст. С азартом и гордостью конкистадора, завоевывающего Новый Свет, он продолжил стремительную телесную атаку, чем спровоцировал в Ирине ответное движение нижней частью туловища и третий продолжительный стон. «Это победа, – решил доктор, – начало начал нашего совместного интимного творчества». Но он ошибся, ах как он ошибся. То было вовсе не персональное внутреннее горение его жены, а случайно созданная рекламой вспышка – отраженный свет мертвой, навечно остывшей планеты.

* * *

А вот у его тещи с тестем природа была иная – теплая. Они любили зятя горячо, открыто, бескорыстно. Когда-то, в начальную пору их семейной жизни, Савва с Ириной возвращались в Москву из первой совместной поездки в Крым. Должны были проезжать Харьков. Ирина отбила родителям телеграмму с указанием времени стоянки поезда. «Пусть принесут к поезду компотов, – сказала она, – мать очень вкусные компоты на зиму закручивает». Поезд, скрежеща на рельсовых стыках, потихоньку притормаживал, подъезжая к платформе. Савва вышел в общий коридор и стоял у окна, немного волнуясь в предвкушении встречи с родителями молодой жены, наблюдал оживленную суматоху на перроне, где намечалась торговля вареной картошкой, малосольными огурцами, яблоками и проч. Поезд резко подал назад и встал. На перрон высыпали пассажиры. «Стоянка дэвьять хвилин», – объявил репродуктор задорным женским голосом. Объявленные минуты таяли, родственники Ирины явно запаздывали. «Может, телеграмму не получили?» – выдвинул банальное предположение Савва. «Да вот же они!» – вскрикнула Ирина, указывая на бегущую вдоль поезда полноватую женщину с часто мелькающими в воздухе, смахивающими на куриные окорочка крепкими икрами. Женщина увидела высунувшуюся из окна Ирину и радостно крикнула: «Ох, далеко же вас везут, дочка!» На пару шагов позади, с двумя огромными сумками наперевес и багровым от напряжения лицом бежал тесть. «Сейчас бить будет», – по выражению его лица решил Савва. А тот, нагнав чуть уже качнувшийся в преддверии отправки вагон, протянул Савве сумки с трехлитровыми банками компота, увесисто вскочил на подножку и смачно расцеловал новоиспеченного зятя.

Родители Ирины наведывались примерно два раза в год. Валентина Семеновна, пока была жива, относилась к ним с молчаливо-индифферентной иронией, но без вражды. Она, отчасти справедливо, считала их людьми с преобладанием в жизни желудочно-кишечного интереса.

Как-то, приехав на очередную побывку, теща нажарила огромную сковороду привезенной в подарок рыбы, а тут вдруг нежданно-негаданно нагрянули Саввины приятели, и теща, глубоко вдохнув напоследок аромат золотистых дымящихся рыбьих тушек, любовно прикрыв их крышкой, удалилась в комнату к тестю, чтобы не мешать общению гостей с хозяином. За разговором компания не заметила, как умяла всю рыбу. Когда сытые и довольные гости рассосались, изголодавшаяся за вечер теща вышла на кухню, подошла к плите и, сняв крышку, заплакала над опустевшей сковородкой, тихо проронив сквозь слезы: «А мне-то не досталось». Ее доходящая до ясельной наивности непосредственность тронула и умилила Савву, ему стало неловко.

Ночью Савва вышел покурить на кухню. На табуретке сидел тесть и о чем-то думал. Поднял голову, протяжно взглянул на зятя, как показалось тому, покрасневшими глазами.

– Ты на Галку-то мою за рыбу не обижайся, это она не от жадности, хошь, она целую дивизию накормит, глазом не моргнет.

– Да я не обижаюсь, Василий Михайлович.

– Вот и не надо. Знаешь, какая она у меня умная да памятливая? Это она с виду только простая. Вот послушай: работала она начальником отдела кадров на железнодорожной станции, а ночью – пожар, сгорело все, первым делом, конечно, бумажная документация. Так она по памяти все бумаги, все данные восстановила.

Тесть закурил, протянул зажженную спичку Савве, тот тоже закурил. Молча затянулись.

– А в эвакуацию знаешь, что с собой первым делом взяла? Часы, подаренные ее отцу за многолетнюю безупречную службу, и елочные игрушки. Это мне уж после войны наш сосед дядько Николай рассказывал. Соседи удивлялись: «Тю-ю, Галка, делать тебе неча, тягать за собой стеклянное барахло. Теплые вещи надо брать, крупы, золото-серебро, если есть: кольца там всякие, серьги, чтоб по крайности продать или обменять. Елочную-то мишуру на жратву не обменяешь, в рот не положишь», а она им: «Эх, вы, крохоборы, вот наступит Новый год, и красоты захочется…» А потом, когда вернулись из эвакуации, всю парикмахерскую напротив дома своими пирожками кормила. – Тесть напоследок крепко затянулся, примял в пепельнице окурок, густо выпустив дым через нос. Вздохнул прерывисто. – Да и я хорош. Сколько нервов ей потрепал, сколько кровушки высосал. Пил-то, пока не заболел желудком, не по-детски. На улице валялся – домой посторонние люди приволакивали. Думаешь, простая была жизнь? Вот теперь сердчишко у ней шалит.

У тестя внезапно брызнули слезы. Он замолчал, отвернув лицо. Только кадык быстрой волной прошелся по смуглой морщинистой шее вверх-вниз.

Теперь Савва глубоко понимал цену тещиного восклицания. Не по поводу съеденной рыбы, а насчет денег. В день их приезда, после серии горячих объятий и поцелуев, на вопрос тестя «Как дела?» молодые, полушутя, пожаловались на слишком маленькие зарплаты. Теща, внимательно выслушав их стенания, посерьезнев, сказала: «Терпите, ребята, стране нужны деньги».

Как-то раз родители Ирины приехали в мае, и доктор повел тещу гулять в любимое им Коломенское. Все неасфальтированные травяные пространства были сплошь усеяны ярко-желтыми одуванчиками, и эту женщину больше всего восхитили именно эти бесхитростные, повсеместно изобилующие растения, в особенности их свежие, смачные стебли. «Ух, какие жирные одуванчики, – восторженно всплеснула она руками, – так бы встала на четвереньки и ела». Теща и вправду была неимоверно хлебосольна. Главным в жизни она считала накормить человека. Основные эмоции и милые ее сердцу сравнения всегда были привязаны у нее к продуктовой корзине.