Выбор Саввы, или Антропософия по-русски
Шрифт:
Хотя доктор и утомлялся ближе к их отъезду, но ему всякий раз становилось немного жаль прощаться с ними.
Конечно, ни один человек на земле не мог сравниться с покинувшей его в 1982 году обожаемой Ба. Об этом не стоит даже пробовать писать, ибо не придумано подходящих такому горю слов.
Но двое по-своему милых неразлучников, продолжавших наведываться и после смерти Валентины Семеновны, каждый раз увозили с собой частицу незримого тепла, обильно излучающегося их незатейливыми сердцами.
Когда доктор узнал, что тещино сердце подкачало основательно, и она почти уже не встает, передал в Харьков с проводником лекарства, а сам пошел в церковь. Хотел помолиться за нее. Но случилась странная вещь. Стоя со свечкой перед иконой,
«Галя, Галочка, Галина», – выйдя из церкви, тут же вспоминал он и шел в другую церковь, но и там происходило то же самое. «Что за бестолочь», – поражался доктор, выходя из третьей церкви. А через месяц теща умерла. Там, наверху, все уже было решено, оттого и не принимались молитвы.
Многие годы доктор добросовестно старался ублажить Ирину. Любишь Пастернака, пожалуйс та, получи к Новому году подарочный аналог:
Предновогоднее
Снег падал медленно и важно,
Верша рожденье белизны,
И были им размягчены
Янтарь огней и лица граждан.
И запахом еловых лапок
Был в каждом доме водворен
Предновогодний беспорядок
На перепутье двух времен.
Я чуял в этом снегопаде
Такую яростную власть,
Что виделось в твоем мне взгляде —
Иль победить, или пропасть!
Упрямо, холодно, расчетно
Сближался снеговой десант
С твоею поседевшей челкой
И погибал в твоих очах.
И стало зелено и бело,
Когда гирлянд огонь потух.
А снег все шел, и снежный пух
Вершил союз души и тела.
Как мечталось ему на протяжении многих лет об этом неукротимом союзе в ней души и тела; но тело ее существовало по особым, неведомым ему законам. Ее телесная красота поблекла, увяла и высохла довольно рано, как увядают не политые вовремя цветы, как рассыхается и трескается давно не орошаемая дождем почва. Но ни внешних, ни внутренних терзаний по этому поводу Ирина не испытывала. Детей у них не было. По ее уверениям, она смертельно боялась родов, но доктор прекрасно понимал, что это всего лишь отговорка. Спустя годы, если речь вдруг заходила о детях, Ирина всякий раз изрекала одно и то же: «Ты был не готов к рождению детей». Как будто подавляющая часть мужчин хоть когда-нибудь бывает к этому готова. Он конечно же по-своему любил Ирину и терзался, мучился этой любовью, как мучаются чем-то несбывшимся, вроде бы совсем близким – только протяни руку, – но вечно недосягаемым и непокоренным.
Предсказание
Когда-нибудь на берег Крыма
Я вновь с тобою соберусь,
И южный дождь струей ленивой
Отмоет северную грусть.
Когда-нибудь, когда не знаю,
Я стану жить не так, как жил,
Ни в чем себе не изменяя,
Тебе ни в чем не уступая,
Но стану светел, ласков, мил.
Когда-нибудь на Лисьем пляже
Вольюсь в зеленую волну,
И море вновь узлом завяжет
Две наши жизни как одну.
Волью в седеющую челку
Скупую ласковость руки,
И будем сладко втихомолку
О прожитом светло грустить.
Я засмеюсь, а ты заплачешь,
И в этот сумеречный час
Те двое в старомодных платьях
Украдкой перекрестят нас.
С годами он побил все рекорды воздержания рядом с живой и в общем-то полноценной женой. И вот когда появилась Вера, с ее пылкой, отдающей любовью, с вечной готовностью растворения в нем, с постоянным желанием сладостно обжигающего интима, у доктора, как от резкого контрастного душа, взыграла кровь, забилось ретивое. Этот контрастный душ обжигал его тело и душу без малого уже пять лет. Но и тревожная красная лампочка, не дающая расслабиться и получать безоглядное удовольствие, сигналила в воспламенившемся мозгу. «Почему так поздно? Где была ты раньше, Вера?»
Глава двенадцатая Ссора
Глубокой ночью затренькал сотовый телефон. Это была Вера. Странным, непохожим на свой голосом она зашептала:
– Саввушка, приезжай, пожалуйста. К шести утра к пятому вагону. На Ярославский. У меня ни копейки, нужно расплатиться с проводником, он согласился взять нас с Дарьей без билетов. Я все после объясню, приезжай, родненький!
Савва Алексеевич разозлился немыслимо. «Да что я, в конце концов, мальчик ей, что ли? – бурчал он себе под нос, натягивая впотьмах рубашку наизнанку. – Что за гнусная безответственность». Экспромты подобного рода ввергали его в бешенство. Во-первых, он не любил непредвиденных трат. Во-вторых, совершенно не понимал, что за причины могут заставить женщину подхватиться с маленькой дочерью среди ночи и кинуться прочь из родительского дома – только возмутительное самодурство, граничащее с хулиганской бабьей истерией.
Она стояла перед громко отчитывающим ее доктором на сумеречном перроне Ярославского вокзала, слабо держала сонную Дарью за руку и безудержно, беззвучно плакала. Она не могла повторить ему то, что выслушала дома от матери.
Ее мать в последнее время почти не вставала с постели, у нее прогрессировало довольно редкое заболевание, наследственная миастения: омертвение мышц. Столь рьяно ожидаемая ею смолоду болезнь вот уже девять лет как пришла, перевыполнив все наследственные обязательства.
Шесть с половиной часов назад мать сидела в постели с тщательно подоткнутыми Вериным отцом под ослабшую спину подушками, яростно сжимая поверх одеяла обессилевшие за время болезни кулачки, и в который раз выплескивала в лицо Вере хорошо заученные с момента ее развода слова:
– Ушла, дура, от нормального мужа! Лишила девочку родного отца! Ради чего? Ради того, чтоб перепихиваться (она произнесла именно это мерзкое слово) со старым мужиком, когда он соизволит. А он жениться-то на тебе, идиотке, вовсе не собирается. Что? Получила от жизни долгожданный пряник? Всю жизнь была недоделком, училась из-под палки, терапевтом толковым не стала. Хирург она! Да какой из тебя к дьяволу хирург?! Как из твоего бестолкового отца полководец Кутузов. Москву променяла невесть на что. Ребенка загнала не пойми в какую школу! Кто он такой? Вот кто он такой, этот твой доктор Андреев? Я понимаю, Анатолий, хоть и любил выпить, но зарабатывал-то хорошо, жили с ним как люди, а этот, видит Бог, пустит тебя по миру!