Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Он сидел в своей комнате, совершенно неспособный работать, курил одну за другой сигареты и думал. Бесповоротно-глобальное решение навсегда расстаться с Верой таяло сродни шагреневой коже и выкуренным сигаретам. Ближе к Пасхе он не выдержал и примирился с ней. Клещи, безжалостно впившиеся в сердце, разжались, и в самый канун Пасхального дня док тор написал:

И плывут облака на боках,

Шевелятся в ленивости дремы,

И на них не поставить мне пробы —

Мне на них не сыскать уголка.

И плывут, и плывут облака,

То сольются в объятии тесном

Там, над озером или лесом,

И мне кажется, ноша легка,

И

душа не страдает от тела.

Видишь? Даже она просветлела,

В облаках распростерла крыла.

И как будто птенцом из гнезда,

Из родительской неги и ласки

Выпадает, как с неба звезда,

На ладони светлеющей Пасхи.

Они гуляли в весеннем пасхальном Коломенском. Пахло влагой оживающей земли и бесконечным простором неба. Земная поверхность шевелились, потрескивала, пропитанная растаявшим снегом; в подземных слоях шли активные трения, готовые к прорыву игольчато-острой травы. Повсеместно царило начало жизни. И Вера, счастливо продев руку в полукольцо его согнутой в локте руки, попросила:

– Савочка, расскажи поподробнее, как ты пришел в антропософскую медицину?

Часть вторая

Глава тринадцатая Дон Луис Ортега

Их было трое – лучших врачей-ассистентов в терапевтическом отделении 7-й скоропомощной больницы на Каширке: Коля Дидковский, Леня Дворецкий и Савва Андреев. Он работал там с середины 70-х. 7-я больница была одной из баз его родного Первого Меда. Заведующая отделением Софья Михайловна Ласкина ценила их знаменитую тройку на вес золота. А как было не ценить? Отделение четвертой терапии было огромным – на этаже, объединяющем лестничным пролетом мужской и женский отсеки, размещалось несметное количество палат с кашляющими, задыхающимися, хрипяще-харкающими больными. Несколько раз в месяц каждому из троицы выпадали круглосуточные дежурства, когда Савве Алексеевичу, еще и преподающему в институте, приходилось метаться от преподавания к многочисленным больничным койкам и снова к преподаванию. Подобная круговерть выматывала до такой степени, что впору было выпить граммов двести слегка разведенного спирта и забыться глубоким продолжительным сном без сновидений. Недаром врачи-ассистенты повсеместно рвались в доценты. Доценты, как высшая каста, освобождались от больничных дежурств – они только консультировали. Дежурить приходилось не только в четвертой терапии, но в нескольких отделениях разом, носясь по этажам к тяжелым больным, раздваиваясь, расчетверяясь по мере надобности. Софье Михайловне не раз ставилось в упрек проверочными комиссиями, что на медицинских обходах почти никогда не бывает профессуры. А она, посылая про себя все комиссии по матушке, решительно отвечала: «Пусть профессура поучится у этих ассистентов».

Спеша как-то раз по лестничному пролету патологоанатомического корпуса с прозекторского этажа в лабораторию, закуривая на ходу, Савва Алексеевич бросил случайный взор на местную стенгазету с заголовком: «И наш скромный труд вливается в труд моей республики». Рассмеявшись, подумал: «Наверняка газета висит не первый день, а я, несчастный загнанный волк, только сейчас заметил этот скромный, но многообещающий слоган».

Работал в отделении лаборант Володя, симпатичный латентный шизофреник, старательно справляющийся со своими бумажными обязанностями. Педантизму Володи не было предела. Он заметно нервничал, когда карандаш на столе лежал вдруг не на отведенном ему месте. Не успокаивался, пока не подходил к столу и многократно не поправлял карандаш, соблюдя миллиметры нужного, на его взгляд, карандашного расположения. Савва Алексеевич порой диктовал Володе истории болезней. Эта акция доб рой Володиной воли слегка разбавляла каторжный врачебный труд. Володя любил писать под диктовку. Похоже, эта миссия была для него наиприятнейшей. Он тщательно готовился к процессу, долго прилаживался к столу, пребывая со стулом, прежде чем сесть, в особых, как с живым существом, отношениях; усевшись, нежно оглаживал лист бумаги и в предвкушении сладостных минут спрашивал по своему обыкновению: «Савва Алексеевич, какой будет за́головок?» (ударение в слове «зАголовок» он ставил исключительно на «а»). «А выводки? Какие будут выводки?» – интересовался он, приближаясь к логическому завершению медицинской писанины. Удачные «за́головки» и «выводки», что, увы, не соотносилось порой с живой действительностью, являлись для Володи незыблемыми показателями врачебного успеха.

* * *

Однажды к спешащему на утренний обход Савве Алексеевичу резко шагнул вовсе не из больничной жизни красивый человек с богатой шевелюрой черных с проседью волос. Размашисто протянул руку, представился:

– Луис Ортега, гений.

– Самородок Андреев, – не растерялся Савва Алексеевич.

Знаменитый незнакомец просканировал доктора цепким, пронзительным взглядом. Глаза у него были красоты необыкновенной, выделялись на смуглом лице сверхъестественной ясностью и напоминали два ослепительных аквамариновых мазка на грубоватом холщовом полотне.

– Мне нужно поговорить с вами, доктор Андреев.

– Извините, сейчас не могу, давайте позже.

– Хорошо, я подожду.

Ортега дождался доктора. Он горделиво подпирал собой подоконник одного из окон коридора и выглядел мастерски выполненным портретом в просторной деревянной раме. Савва Алексеевич подошел:

– Ну вот, теперь я готов поговорить.

– Мне отрекомендовали вас как лучшего специалиста по бронхиальной астме в этой больнице. – Ортега вновь буравил доктора прожекторами бездонно-небесных глаз, видимо крепко уважая прямое попадание взгляда во взгляд.

– Кто отрекомендовал, позвольте уточнить?

– Не имеет значения. Я хочу, чтобы именно вы лечили мою жену. Она лежит в вашем отделении.

– В какой палате?

Дон Луис назвал номер палаты. Палату вел Коля Дидковский. Савва Алексеевич сразу смек нул, о какой пациентке идет речь. Яркая блондинка с притягательными формами, тридцати с небольшим лет, привлекала на больничном этаже особое внимание как собратьев по несчастью, так и мужского медперсонала всех уровней и должностей. Бронхиальная астма, ввиду относительной молодости болящей, почти не сказывалась на ее внешности. «Чем ему Колька-то не угодил? Может быть, его капризной крале? Дидковский как раз способен на галантности куда больше, нежели я», – внутренне озадачился Савва Алексеевич и решительно ответил:

– Извините, не получится, у вашей жены другой доктор, между прочим, профессионал высшей пробы, я не стану нарушать врачебную этику.

Ортега продолжил натиск опытного, закаленного в боях тореадора:

– А если я заберу ее домой? Надеюсь, вне больничных стен вам ничто не помешает заняться ее лечением?

– Ну, если вы настаиваете, то дома, пожалуй, можно.

– Вот и договорились. – В рукопожатии Ортеги обнаружилась уверенность человека, могущего свернуть горы.

Он забрал жену из больницы на следующий же день. Коля, отпустив ее под расписку, вздохнул в ординаторской с облегчением: «Ну и слава Богу, баба с воза – медицинскому коню легче».

Перед уходом Дон Луис нашел Савву Алексеевича, согласовал с ним первый домашний визит и вручил персонально составленный на него гороскоп. При беглом ознакомлении с гороскопом многое возмутило, показалось наглостью и чистейшей воды профанацией, но чуть позже, при более вдумчивом анализе, было док тором переосмыслено в положительно-правдивую сторону. К примеру, то, что в большей степени он актер, нежели врач. «Если бы я был хреновым врачом, фиг бы ты ко мне обратился, а обладать артистическими данными никогда не помешает, это у меня, наверное, от деда», – мысленно заключил Савва Алексеевич. Был в гороскопе пункт и по поводу суицидальных наклонностей – и это тоже было правдой, но правдой прошлой, тщательно ото всех скрываемой.

* * *

Во все времена, и до и после земного бытия Мари Дюплесси – прототипа «Дамы с камелиями», существовали женщины, однажды в юности попавшие в богемное общество творческих гениев и уже не выпадающие из обоймы. Обычно они передаются, как переходящий красный вымпел, из рук в руки быстро пресыщающихся, охочих до свежих впечатлений творцов всех мастей, пока окончательно не выйдут в тираж по старости или из-за какой-нибудь поразившей их хронической болезни (как то: алкоголизм, наркомания, затянувшиеся депрессивные состояния, неврозы, психозы и так далее). Редким счастливицам-музам везет больше – почти в здравом уме и твердой памяти они дотягивают в творческой среде до самой смерти, а порой переживают своих мужей и любовников. (Примерами такого рода могут служить долгоиграющие музы Сальвадора Дали и Владимира Маяковского.)

Жена Ортеги состояла в вышеназванных рядах. Дону Луису она досталась вроде бы от Евгения Евтушенко, а может, еще от кого-то из чуть менее пафосной писательско-поэтической плеяды. А почему бы и нет? Что тут плохого – если богемные ценители прекрасного с удовольствием раскрывают объятия постоянно крутящимся перед их глазами милым дамам?

Вести диалоги с женой Ортеги на домашней территории оказалось непростой для доктора задачей. Она то заходилась продолжительным кашлем, то начинала игриво похохатывать, нервически поводя плечами, выказывая таким образом своего рода кокетство. Назначенное им лечение почти не снимало удушья. Методом нудных, раздражающих его дознаний, с трудом претерпевая ее игривые выпады (она была не в его вкусе), доктору все же удалось выяснить, что астматические приступы посещают ее преимущественно после актов пылкой любви с Ортегой (иных с ним и быть не могло). Причем до последнего замужества она и знать не знала, что такое астма. Будучи по своей природе отменным диагностом, как чуткая антенна улавливающим причинно-следственные связи заболевания, Савва Алексеевич вынужден был признать, что у красотки развилась банальная аллергия на сперму мужа, выражающаяся именно в бронхиальных спазмах. Без лишних преамбул он озвучил ей свои выводы. Она округлила и без того круглые глаза.