Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Отец сидел, ссутулившись, на краешке материнской кровати и традиционно молчал. На его лице лежала глухая печать хронической усталости от круглосуточных ухаживаний за женой. Единственной его мечтой было отоспаться, не вздрагивая среди ночи от ежечасных призывов принести попить, перевернуть на другой бок, подать судно, подоткнуть одеяло. Младшая Верина сестра Светлана, тоже выучившаяся по велению матери на врача и оставшаяся жить в Городце, помогала отцу по возможности, но у нее имелась собственная семья, несчастная женщина не могла разорваться на части.

Вера презирала и жалела мать одновременно. Навещать больную родительницу ее вынуждали долг, желание помочь отцу и сестре, но только не любовь. И вот сейчас в сложный коктейль ее чувств матерью усердно добавлялась последняя ложка стрихнина. Своими словами мать загоняла Веру в ненавистное прошлое, пыталась водрузить ей на шею с трудом сброшенное ярмо. Вере хотелось схватить мать за ворот ночной сорочки, встряхнуть с криком: «Замолчи! Что ты понимаешь в любви, злая немощная курица, это из-за тебя я пошла по рукам в 15 лет, из-за твоих черствости и эгоизма, дурацких амбиций на пустом месте. Ты все всегда только разрушала. Из отца сделала половую тряпку, Светку пре вратила в примитивную клушу-мещанку. Хотела и меня поработить навечно. Что тебе истинная любовь к мужчине, если ты умеешь только брать, но не отдавать». Эти слова давным-давно томились на дне с детства уязвленной Вериной души и сейчас готовы были прорваться, как наболевший, мешающий жить и дышать горловой нарыв; но строгое семейное воспитание и вековые традиции тихого Городца не позволили ей выдохнуть эти слова в лицо больной матери. Все, что она смогла, – стремительно подхватиться, извлечь из кровати ничего не соображающую, усердно трущую глаза Дашу, многократно целуя ее, кое-как нацепить на не поддающееся одеванию тельце одежду и вылететь прочь из дома, уже не слушая, что на лестничной клетке мямлит им в спину вконец расстроенный отец.

* * *

Даша, высвободив руку из Вериной руки, прижавшись головой к ее боку, тоже захлюпала носом.

– Ты-то что ревешь? – еще больше разозлился Савва Алексеевич.

– Маму жалко, – всхлипнула, содрогнувшись телом, Даша.

Расплатившись с проводником, он поехал их провожать. Не бросать же их на перроне. Расписанный заранее день был потерян – пролетел мгновенно, в полном сумбуре. Остался ночевать во Владимире. Утром попросил Веру погладить ему рубашку. Она нервно водила утюгом по рубашечной ткани и монотонно бубнила: «Конечно, кто мы тебе с Дашкой? Мать права. Погладь рубашку, подай-принеси, пошла прочь…» Потом резко поставила утюг на край гладильной доски. Замолчав, протянула ему рубашку. И вдруг неожиданно развернулась всем телом и свободной рукой дала ему наотмашь по шее.

– Сдурела? – опешил от внезапности удара доктор.

Ехал домой в злых, растрепанных чувствах. В месте удара изрядно горела шея. Понимал, что по сути Вера права. Сколько можно пытаться усидеть на двух стульях? Права, зараза, по сути, но не по методу! По дороге на ум пришло четверостишие:

Упрям. А она упрямей!

Зряч. А она глазастей!

Гибок я. А она прямо

Стоит, да и свет мне застит.

Доктору и впрямь было тяжело. Он уважал бытовую привычку. Не то чтобы был полным ее рабом, но чувствовал себя гораздо увереннее, соблюдая устаканившийся уклад жизни. С появлением Веры привычка не просто нарушилась, а полетела в тартарары к чертовой матери. К обеим обитательницам Владимира он, конечно, прикипел, но не до той степени, чтобы не мочь, собрав волю в кулак, оторвать. К тому же Вера, в желании завоевать доктора полностью, нередко позволяла себе словесные выпады в адрес Ирины. Это больно его ранило. Одно дело, когда он сам под горячую руку жаловался на жену, совсем другое – когда молодая, полная сил женщина критиковала пожилую и не очень здоровую соперницу. Из чувства протеста доктора тут же обуревала жалость, обида за Ирку, как за самого близкого, съевшего с ним не один пуд соли человека, ни разу не попрекнувшего его в периоды смены работ и безденежья.

Глядя в окно автобуса, доктор вспомнил эпизод полуторагодичной давности – щекотливый, неоднозначный, но все же свидетельствующий в пользу благородства Ирины. Вера с Дашкой только-только переехали тогда во Владимир. Положение их было более чем плачевным. Мутные перспективы на фоне полного отсутствия средств. Вера еще не успела поставить в паспорте штамп о разводе. Пребывала в тщетном поиске работы, насилу устроив Дарью в старшую группу детского сада. Обивала пороги местных больниц и поликлиник; пришла на очередное собеседование в надежде на скромную должность врача по вызовам, и на вопрос администрации о семейном положении с прямотой хирурга и вместе с тем провинциальной девчонки ответила: «У меня два мужа, но ни с тем ни с другим я не живу». Что было в общем-то почти правдой. Администрация на такую правду отреагировала соответствующим образом.

Выйдя в отчаянии из поликлиники и переходя улицу, Вера попала под машину. Не смертельно, но все же… Усилием воли преодолев болевой шок, смогла позвонить любимому доктору практически из-под колес машины и тихо крикнуть, чтобы съездил, забрал Дарью из детского сада. Он поехал. Дарью отдали – его там уже знали. Случилось это 25 мая 2005 года, в день электроаварии имени Чубайса. Они успели доехать в электричке до Москвы – тут-то все и вырубилось. Дальше, не сумев поймать машину в жутком вавилонском столпотворении, шли пешком по обесточенному городу от Комсомольской площади до 6-й Кожуховской. Дашка, которой до шести лет не хватало трех месяцев, мужественно, без нытья, преодолела дорогу. Дверь открыла Ирина. Глянув на несчастного ребенка, спросила: «Это кто?» – «К сожалению, не мое», – ответил он, – но наверняка знаешь, что нужно делать». Крепко сцепив зубы, Ирина вымыла, накормила девочку, уложила спать в его комнате. Но Дарья никак не засыпала, требовала устоявшегося ритуала: обзора дня, чтения книги, колыбельной и молитвы. Как мог, он это исполнил. А наутро позвонила Вера и попросила привезти ей дочь в больницу, куда за ней обещал приехать родной отец. Анатолий добросовестно приехал, забрал дочь, но через три дня вернул своему лютому сопернику, потому как не справился с обязанностями одинокого отца. Ирина, вновь стиснув зубы и губы, приняла ребенка, не задав ни одного вопроса. И потом ни единым намеком не вспоминала об этом эпизоде.

Автобус подъезжал к Москве. «Как ни крути, надо что-то решать. Пора прекращать двойную жизнь, следует жестко поговорить с Верой. Расставить точки над «i». Какое на хрен у нее со мной будущее? Неужели сама не понимает? Еще это безобразное рукоприкладство… Лучше разрубить гордиев узел сейчас, пока он намертво не затянулся на моей многострадальной шее, – убеждал, уговаривал себя доктор. – Вот Ирка за тридцать три года совместной жизни ни разу не посмела поднять на меня руку».

Вечером позвонила Вера:

– Ты прости меня, Савочка, сама не знаю, что на меня нашло. Ужасно соскучилась, и Дашка весь день о тебе спрашивала. Когда ты приедешь?

– Никогда, – отчеканил доктор, но трубку не бросил.

Последовала минута молчания.

– Почему? – спустя минуту проронила Вера.

– Потому, Вера. Потому, что все это несусветная глупость, миражи без будущего. Я старик, ты – молодая баба, тебе нужен здоровый энергичный лось.

Он слышал, как Вера прерывисто дышит в трубку. Он не видел ее лица, оттого не знал, плачет она или улыбается странной своей усмешкой.

– Ничего у тебя не получится, все равно ты не сможешь без меня жить.– Посмотрим. Тебе же, дура, лучше будет, успеешь еще личную жизнь наладить. Потом когда-нибудь спасибо скажешь. – Холодея нутром, доктор произносил пустые, ничего не могущие изменить банальности, миллионы раз, в разное время, в разных планетных точках произнесенные кем-то кому-то до него.

* * *

Ирина задумала устроить праздник своим школьным подопечным, с их непосредственным живым участием. Поставить и разыграть с ними приуроченное к Масленице театральное действо. Ей и раньше блестяще удавались подобные мероприятия, ее постановки завоевывали призы на всевозможных школьных олимпиадах и конкурсах. В голове у нее зрел приблизительный сценарий, не хватало только веселых самобытных частушек. В Интернете можно было найти что угодно, но ей хотелось чего-то свеженького, ни разу никем не использованного. И она попросила мужа сочинить к Масленице частушки. Он с удовольствием засел за работу. К нему вдруг вернулось давно забытое желание удивить и порадовать жену. Вечером того же дня частушки были готовы. Ирина прочитала, молча кивнула и на следующий день забрала распечатанные листки в школу. Это являлось с ее стороны наивысшей степенью одобрения. За ужином она поведала о предварительном распределении ролей между учениками:

– Обязательно Танюша Нестерова – она начнет, Федя Родимцев – продолжит, Петю Ильина, пожалуй, вставлю следующим, а под стол посажу, так и быть, хромоножку Свету Миронову.

– Почему под стол? – удивился доктор.

– Есть одна сценарная задумка, а на другое Миронова не годится. Горластый Чеботарев вполне подойдет на повторяющуюся в середине и в конце реплику. Очень просил роль Вася Кравченко, но я не дала. Он своим яростным заиканием способен весь праздник испортить.

– Ну, может быть, стоило поощрить мальчишку, дать хотя бы пару коротких реплик? – вступился за Васю доктор.

– Нет, будет сидеть за столом в массовке и угощаться, у него это лучше получится. В постановочном искусстве, знаешь ли, нет места жалости. Любая жалость отрицательно скажется на конечном результате. Только вот родителей бывает трудно подключить, а мне из них непременно костюмы надо выудить. Лучше бы они проявляли такую, как у Кравченко, активность. Им никакие праздники для их детей не нужны, сбагрили на наши плечи, лишь бы их самих не трогали.

Спустя неделю, вернувшись вечером из школы после праздничного концерта, удовлетворенная результатом Ирина рассказала все в лицах: