Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

– Итак, шторы разъезжаются. Сцена по бокам украшена гирляндами крупных пластиковых баранок. Из декораций на сцене пока только русская беленая печь из картона. И вот из-за правой кулисы выглядывает нарумяненная Танюша Нестерова, в огромном кокошнике, со свисающей через плечо искусственной русой косой и начинает:

Как на Масленой неделе

Да на стол блины летели!

Высовывая из-за левой кулисы голову, ей вторит остриженный ежиком, задиристого вида Федя Родимцев:

Над столом блинов косяк —

Все

с чугунной сковородки,

Не блины, а самородки!

На тарелку чью-то бряк!

В разгар этих слов на сцену, с помощью протянутых за кулисы веревок, выкатывается длинный деревянный стол на самодельно приделанных школьным трудовиком колесах. Следом, с помощью аналогичного устройства, к столу с разных сторон подтягиваются две скамьи. На вышитой по краям яркими петухами льняной скатерти красуются настоящие яства в лучших русских традициях. Дружно высыпав на сцену, за стол рассаживается компания из Ирининых учеников: девчонки в цветастых длинных сарафанах, ребята в холщовых штанах и разноцветных рубахах навыпуск (приобщенные к празднеству родители все-таки расстарались). Идет говорливое, веселое пиршество.

Откушав блинов со сметаной, на передний план выходит Петя Ильин, рукавом утирает рот, оглаживает приклеенные усы, уперев руки в боки, поводит глазами по залу и, широким жестом отведя руку в направлении стола, провозглашает:

Как у нашего соседа

За столом пошла беседа:

«Ах, Маслёна, ты, Маслёна,

Масленое чучело,

Всю неделю будем мы

Лишь весельем мучиться!

Тем временем из-под длинной скатерти стола появляется рука с ожившим соломенным чучелом, и доносится беспредельно счастливый, что дали роль, голос Светы Мироновой:

Языки с ногами в пляс —

Где там ухо? Где там глаз?

Тут, как черт из табакерки, прямо из нутра картонной печи выпрыгивает измазанный углем Чеботарев и выкрикивает, аж в ушах звенит:

Ходи изба, ходи печь,

Хозяину негде лечь!

Грохочет музыкальная запись «Во саду ли, в огороде». Повскакав из-за стола, мальчишки пускаются вприсядку, девочки мягко плывут между ними березками с белыми платочками в руках. Постепенно музыка стихает, из-за правой кулисы снова выглядывает залитая намалеванным пополам с натуральным румянцем Танюша Нестерова:

Как на Масленой неделе

Да на стол блины летели!

В обнимку, изрядно нетрезвой походкой на сцену вваливаются еще два персонажа. Пляшущие расступаются, дав им место, а те, с трудом удерживаясь на ногах, разъединяют объятия, встают друг против друга, и один из них, глядя себе под ноги, обращается к собственным лаптям:

Ах вы, лапти мои,

Лапти лыковые,

Как на пятки натяну,

Так и взбрыкиваю!

Отплясав коленце, он подставляет свой лапоть под нос приятелю, демонстрируя подметку. Тот подхватывает эстафету, выделывая собственное коленце:

Ах ты, лапоть мой,

Лапоть лыковый,

Топотать-то, топочи,

Да не всхлипывай!

И тут же замирает с поднятой в воздух ногой, демонстрируя зачинщику пляски собственный лапоть с разлохмаченным на подошве лыком. Подпрыгнув и звонко ударив по ляжкам ладонями, оба дружественно соединяют в воздухе ступни в лаптях и так ненадолго замирают. Под смех и аплодисменты публики они удаляются, вновь обнявшись и пошатываясь.

Из-за печи выглядывает хитрым глазом чумазый Чеботарев и орет что есть мочи:

Ходи изба, ходи печь,

Хозяину негде лечь!

Слушая рассказ жены, доктор от души хохотал и вместе с тем грустнел, сознавая, что проявил на заре их совместной жизни беспримерный эгоизм – посодействовал Ирине закопать режиссерский талант в землю.

* * *

С утра он побывал на рынке, привез овощей. Это входило в круг его традиционных обязанностей выходного дня. А сейчас, тоже по традиции, мыл на кухне посуду. Ирина привычно командовала парадом:

– Не так вымыл кастрюлю, не туда положил крышку от сковороды.

– Да что же это делается, в конце-то концов! – швырнул он об пол тарелку. – Не нравится, мой сама.

Он впервые за их долгую совместную жизнь намеренно разбил тарелку и ушел к себе в комнату. Ирина с достоинством выдержала его срыв, не ответив агрессией на агрессию. У покинувшего кухню доктора возникло острое ощущение: он – Васенька. Тот самый, лишенный текста, несчастный заика Васенька Кравченко, оставшийся при раздаче в дураках и против воли отправленный в массовку.

Соседи по этажу не зря величали его жену пани Ирина. Она и впрямь была панночкой. Из тех, кого, как говорится, на кривой козе не объедешь. Она никогда не теряла самообладания. Надменно-взвешенное рацио перекрывало в ней все остальные эмоции.

Однако доктор жалел жену, которую поразило редкое заболевание. Болезнь прогрессировала уже немалое количество лет и именовалась блефароспазмом. Веки Ирины все ниже и ниже наплывали на глаза, в желании оградить хозяйку от пристального взгляда на окружающую действительность. А может быть, глаза ее не желали замечать главным образом, что происходит в судьбе собственного мужа. Весной и осенью, как водится, наблюдались ухудшения, тогда доктор клал ее в больницу к своему бывшему ученику, тот проводил курсы уколов, возможных только в стационаре, осуществлял поддерживающую терапию. Надвигалось весеннее каникулярное время. Ирина должна была планово ложиться в больницу.

* * *

Одиноким львом метался доктор по квартире. Приходящие пациенты были не в счет. Все навязчивее вспоминал он ласки Веры, ее руки, лицо, нежную заботу, ее постоянное желание его как мужчины. Вспоминал, как порой обижал ее резкими словами. Рожденный под огненным созвездием Льва, доктор вполне мог обжечь грубоватым словом и вряд ли извиниться. Но в душе он прекрасно сознавал, как, кого и когда обидел. Странно. Это свойство его горячей натуры могло распространяться на кого угодно (в том числе и на Веру), но только не на жену. Боялся он ее, что ли? Или так уж безмерно уважал? Вышеприведенный резкий выпад с битьем тарелки был, пожалуй, первой акцией протеста в их многолетней супружеской жизни.