Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

– Почему именно клизма, а не слабительное? – поинтересовался он через Марка, обидчиво поджав и без того тонкие губы.

– Послушайте, Жозеф, у вас свои исконные традиции, а у нас – свои. Я уважаю клизму гораздо больше, чем ваше слабительное, – скороговоркой по-русски выказал легкое возмущение наш доктор, для быстроты восприятия фразы вновь подключив к переговорам Марка.

Жозеф по-юношески растерялся от безапелляционного напора, исходящего не только от доктора, но и от бессовестно переметнувшегося на его сторону Марка, но в медико-профессиональный диспут не полез, сдался без боя и поехал в аптеку за клизмой.

Внешняя непрезентабельность и странные житейские повадки русского стажера продолжали ввергать Жозефа Гирьяра в бездну внутренних противоречий. С одной стороны, русский вполне неглуп и сметлив, где-то даже талантлив, с другой стороны – ну нельзя же быть столь откровенным в своих житейских нуждах и запросах.

Зато Марк с Саввой Алексеевичем понимали друг друга с полуслова. Как будто знались сто лет. Савва Алексеевич, при поддержке Марка, решил приготовить собственноручное блюдо из мяса. Для покупки необходимого мясного куска с обязательным наличием жира пришлось отправиться на бойню. В мясных отделах здешних магазинов царил полный мясной сухостой. Работники бойни встретили русского гостя в чистейших, словно с молочной фермы, фартуках, но совершенно не поняли, чего от них хочет этот странный русский. Помог Марк, разъяснив, какой именно нужен кусок говядины.

Пока Савва Алексеевич колдовал в замке у плиты, Марк, как мальчишка, вертелся на кухне, периодически заглядывая в казанок через докторское плечо, жадно вдыхая ароматы сдобренных приправами мясных паров. Старик явно «тащился» от процесса. Жозеф с женой и сыном попробовали за ужином блюдо по капельке ради приличия, Марк же с автором кулинарного шедевра навернули по две порции.

Самые приятные минуты их общения, по быстро сложившейся традиции, проходили вечерами в гараже. Марку, свято хранившему многолетнюю лагерную привычку всюду приспособиться к жизни, удалось создать там вполне уютный персональный уголок. В этом красно-оранжевом уголке, кроме небольшого, пурпурной обивки диванчика в стиле ампир, обитал деревянный одноногий столик, парочка разновеликих плетеных кресел, а красоту венчал дающий теплый свет раскидистый золотисто-рыжий шелковый абажур.

Однажды заговорили о женщинах.

– Француженки какие-то странные, – разливая в чашки исконно русский напиток, молвил Савва Алексеевич.

– Да-а, а не странен кто ж, – протянул Марк, одной рукой расставляя шахматные фигуры, другой на всякий случай придерживая чашку. Закончив с расстановкой фигур, он встрепенулся: – Это чем же? Тем, что в лице ни тени беспокойства, в груди ж горит страстей огонь?

– Ну, что-то в этом духе.

– Я, Савва, обозначаю это явление четырьмя «измами»: историзмом, капитализмом, феминизмом и местным, в смысле вырождения французских мужиков, катаклизмом. Хотя катаклизм, я полагаю, из местного давно перерос в повсеместный. Женщины – существа тонкие, особо чувствующие, они, как никто, улавливают изменения окружающей среды, в силу же традиций и воспитания француженки не позволяют себе отображать трагедию на лицах, скрывая ее во глубине сердец. Поэтому среди них так много страдающих грудной жабой. Иногда попадаются прямо-таки садистки, но истерички – практически никогда. Прозвучит банально, но вспомним Жанну д’Арк, Маргариту де Валуа, Жанну Антуанетту Пуассон, наконец, собирательные образы Эммы Бовари и Маргариты Готье, да, еще прибавим к списку обожаемую мной, самую что ни на есть живую и настоящую Эдит Пиаф. Страдающие? Да. Несчастные? Ни в коем случае! Завершим же список девочкой из сиротского приюта, дожившей до 88 лет Коко Шанель. Как ни крути, француженки – мощные бабы.

– Вполне может быть. Только не в телесном смысле.

– Да, с телами у них наблюдается дефицит. Едят больно мало. Но тебе-то, как я погляжу, это как раз и симпатично.

– Признаюсь и каюсь, люблю изящных, миниатюрных женщин.

– Это в тебе, Савва, звучат отголоски греко-римских вкусов, а еще слышатся голоса трубадуров и менестрелей, воспевающих хрупких, эфемерных дам. Видимо, в душе ты поэт.

– И не только в душе, – усмехнулся Савва Алексеевич, пораженный случайной, а может быть, и закономерной проницательностью старика. – Марк, а ты бы вполне мог стать блестящим медицинским консультантом при Жозефе.

– Помилуй Бог, я теперь садовник, землекоп, аграрий – вот что приносит мне наивысшее удовлетворение, – переставляя очередную фигуру, заключил Марк. – Ничего другого мне давно уже не надо.

– А как же многочисленные антропософские переводы, которые ты мне демонстрировал?

– Ну, переводы… переводы – это реноме перед работодателем Жозефом. Хотя, конечно, лукавлю, порой люблю покорпеть над каким-нибудь Иоганном Готфридом Гердером, а антропософская литература – так просто вернула меня в свое время к жизни, открыла, так сказать, второе дыхание. Именно она, матушка, спасла меня от никчемности, бессмысленности существования в чужой стороне, за уши вытянула из депрессивной тоски. Глубокоуважаемый Рудольф Штайнер местами бывает чрезвычайно труден для восприятия, а уж для перевода тем паче. Порой он раздражает, откровенно злит своей сложностью, но зато как воспитывает волю! Одно дело – живой Штайнер, как-то сказавший: «Учитель должен поступать так, чтобы его поступок не связывал свободной воли ни одного человека», совсем другое дело – его письменное наследие. Чтобы начать понимать его, нужно разрушить привычные представления о мире, изрядно напрячь ум и интуицию, проявить титаническое усилие по выныриванию из топкого болота. Подавляющее же большинство людей, как известно, предпочитают жить под толстым слоем тины и ряски. Штайнер бросил в болото камень, и многие из страха, что придется что-то менять в сознании, предпочли занырнуть в родное болото с головой. Давай, Саввочка, выпьем за Штайнера, за его духовную смелость.

Выпили. Немного опьянев, Савва Алексеевич подумал, как стойко этот седобородый старик молчит о личной сфере, неужели все эти годы вот так и прожил один как перст? На святого отшельника совсем не тянет. Наверняка было что-нибудь эдакое, захватывающее дух.

– А любовь? – не выдержав, спросил он.

– Любовь? Ну а в любви, дорогой соотечественник, русским женщинам, как ни крути, равных нет. Тебе ли не знать этого, – ловко ушел от ответа Марк.

«Да уж, знал бы он, в какой жесткий многолетний асексуальный переплет попал я со своей драгоценной Ириной».

Предложив друг другу ничью, они вышли из гаража. Была совсем уже ночь. В прохладной темноте разливался благоуханный запах северной равнинной Франции. Запах холеных, ухоженных полей, мшистой дубовой коры вперемежку с хвоей, цветущим вереском, с долетающими от реки Эны волнами свежей прохлады. Казалось, в атмосферу брызнули тончайше-влажных и одновременно сухих и стойких древесно-медовых эссенций. И звезды были не такими, как на российской завалинке. Природа дышала благолепием и благополучием. И у Саввы Алексеевича вдруг безотчетно защемило сердце.

– Эх, Савва, жаль, что ты не сидел, – положив натруженную руку на плечо соотечественнику, вдохновенно выдохнул Марк.

– Почему? – поинтересовался Савва Алексеевич.

– А ты бы был еще лучше, – ответил Марк.

– Конечно, у нас кто лучше, тот и сидел, – подытожил доктор, глядя на чужие звезды и втягивая носом природный французский парфюм. И вдруг неожиданно тихо произнес:

Лунное в небе олово

плыло в вечернем пространстве.

Над заснеженной Вологдой

не затихало пьянство.

Драки исконно русские

Душу дробили ребенку…

Поодаль семечки лузгали.

Ангел бродил втихомолку…

* * *

– Так, – заявил Марк вечером следующего дня, – завтра берем у Жозефа увольнительную и едем к Симе.

– Кто такая Сима? – полюбопытствовал Савва Алексеевич.

– О! Сима! Сима – это графиня и вообще классная баба. Подробности завтра в дороге.

Жозеф отпустил их, казалось, даже с радостью. «Эти русские, собираясь попарно, могут становиться весьма напористыми и утомительными, пора бы от них отдохнуть, да и сами пусть проветрятся, сменят обстановку», – справедливо решил он и вручил Марку ключи от «ситроена».

Ранним утром Марк жизнеутверждающе заглянул в комнату к Савве Алексеевичу. Доктор был практически готов, оставалось лишь захватить бутылку водки, которая, по его соображениям, могла вполне пригодиться в гостях у графини. Из поместья выдвинулись в приподнятом настроении. 76-летний Марк вел машину со скоростью 120 километров в час. По-другому он не умел. В пути он поведал душещипательную историю графини Серафимы де Паттон.

В страшные дни разгула в России красного террора начала 20-х годов русская девочка Сима – дочь белогвардейского офицера и преподавательницы Гнесинского училища по классу фортепиано, – лишившись обоих родителей, попала, благодаря барону Врангелю, в болгарский приют. В ту пору ей исполнилось двенадцать. А дальше началась цепь безусловных для нее удач и провидений. Она вытянула свой билет счастья. На нее обратил внимание бездетный английский барон-меценат, приехавший выбирать себе ребенка почему-то именно в Болгарию. Учитывая тогдашний подростковый возраст белокурой Симы, можно было бы заподозрить барона в тайных наклонностях набоковского Гумберта – но нет. Причиной такого выбора явились весьма преклонные года барона. Дальновидный барон побоялся не уложиться в отпущенные судьбой сроки для постановки на ноги ребенка по младше. Он благополучно вывез Симу в старую добрую Англию, где успел дать ей, помимо трепетной заботы и безбедного содержания, отменное образование, включающее в себя знание пяти языков, крепкие математические навыки, ряд лекций по истории Античности, расцвету, а затем распаду Римской империи, а также углубленное знакомство с лучшей мировой литературой. В мир иной барон отошел в полной уверенности, что сделал для приемной дочери все возможное.