Я историю излагаю... Книга стихотворений

Двадцатый век

В девятнадцатом я родился, но не веке — просто году. А учился и утвердился, через счастье прошел и беду все в двадцатом, конечно, веке (а в году — я был слишком мал). В этом веке все мои вехи, все, что выстроил я и сломал. Век двадцатый! Моя ракета, та, что медленно мчит меня, человека и поэта, по орбите каждого дня! Век двадцатый! Моя деревня! За околицу — не перейду. Лес, в котором мы все деревья, с ним я буду мыкать беду. Век двадцатый! Рабочее место! Мой станок! Мой письменный стол! Мни меня! Я твое тесто! Бей меня! Я твой стон.

«Интеллигенция была моим народом…»

Интеллигенция была моим народом, была моей, какой бы ни была, а также классом, племенем и родом — избой! Четыре все ее угла. Я радостно читал и конспектировал, я верил больше сложным, чем простым, я каждый свой поступок корректировал Львом чувства — Николаичем Толстым. Работа чтения и труд писания была святей Священного писания, а день, когда я книги не прочел, как тень от дыма, попусту прошел. Я чтил усиль токаря и пекаря, шлифующих металл и минерал, но уровень свободы измерял зарплатою библиотекаря. Те земли для поэта хороши, где — пусть экономически нелепо — но книги продаются за гроши, дешевле табака и хлеба. А если я в разоре и распылен не сник, а в подлинную правду вник, я эту правду вычитал из книг: и, видно, книги правильные были!

«Романы из школьной программы…»

Романы из школьной программы, На ваших страницах гощу. Я все лагеря и погромы За эти романы прощу. Не курский, не псковский, не тульский, Не лезущий в вашу родню, Ваш пламень — неяркий и тусклый — Я все-таки в сердце храню. Не молью побитая совесть, А Пушкина твердая повесть И Чехова честный рассказ Меня удержали не раз. А если я струсил и сдался, А если пошел на обман, Я, значит, некрепко держался За старый и добрый роман. Вы родина самым безродным, Вы самым бездомным нора, И вашим листкам благородным Кричу троекратно «ура!». С пролога и до эпилога Вы мне и нора и берлога, И, кроме старинных томов, Иных мне не надо домов.

«Неинтересно, как я воевал…»

Неинтересно, как я воевал, как я сперва позиции сдавал, а после возвращал, с трудом и кровью. Неинтересен я с моей любовью и ненавистью, с узким кругом тем. Да, я совсем неинтересен тем, кому еще все это предстоит — позиции, победы, поражения. Я на трибуне. Темный зал таит полтыщи смутных лиц без выраженья, во мне не находящих выраженья. И в горле горький ком стоит. Я — прошлое и будущее ваше, и злобится напрасно злоба дня на невпопад пришедшего меня, а те, кто не едал солдатской каши, прикуривают от моего огня.

«Снова нас читает Россия…»

Снова нас читает Россия, а не просто листает нас. Снова ловит взгляды косые и намеки, глухие подчас. Потихоньку запели Лазаря, а теперь все слышнее слышны горе госпиталя, горе лагеря и огромное горе войны. И неясное, словно движение облаков по ночным небесам, просыпается к нам уважение, обостряется слух к голосам.

М. В. Кульчицкий

Одни верны России потому-то, Другие же верны ей ==оттого-то, А он — не думал, как и почему. Она — его поденная работа. Она — его хорошая минута. Она была отечеством ему. Его кормили. Но кормили — плохо. Его хвалили. Но хвалили — тихо. Ему давали славу. Но — едва. Но с первого мальчишеского вздоха До смертного обдуманного крика Поэт искал не славу, а слова. Слова, слова. Он знал одну награду: В том, чтоб словами своего народа Великое и новое назвать. Есть кони для войны и для парада. В литературе тоже есть породы. Поэтому я думаю: не надо Об этой смерти слишком горевать. Я не жалею, что его убили. Жалею, что его убили рано. Не в третьей мировой, а во второй. Рожденный пасть на скалы океана, Он занесен континентальной пылью И хмуро спит в своей глуши степной.

Просьбы

— Листок поминального текста! Страничку бы в тонком журнале! Он был из такого теста — Ведь вы его лично знали. Ведь вы его лично помните. Вы, кажется, были на «ты». Писатели ходят по комнате, Поглаживая животы. Они вспоминают: очи, Блестящие из-под чуба, И пьянки в летние ночи, И ощущение чуда, Когда атакою газовой Перли на них стихи. А я объясняю, доказываю: Заметку б о нем. Три строки. Писатели вышли в писатели. А ты никуда не вышел, Хотя в земле, в печати ли Ты всех нас лучше и выше. А ты никуда не вышел. Ты просто пророс травою, И я, как собака, вою Над бедной твоей головою.

«Я учитель школы для взрослых…»

Я учитель школы для взрослых, Так оттуда и не уходил — От предметов точных и грозных, От доски, что черней чернил. Даже если стихи слагаю, Все равно — всегда между строк — Я историю излагаю, Только самый последний кусок. Все писатели — преподаватели. В педагогах служит поэт. До конца мы еще не растратили Свой учительский авторитет. Мы не просто рифмы нанизывали — Мы добьемся такой строки, Чтоб за нами слова записывали После смены ученики.

«Поэзия — не мертвый столб…»

Поэзия — не мертвый столб. Поэзия — живое древо. А кроме того — чистый стол, А кроме того — окна слева. Чтоб слева падал белый свет И серый, темный, чернобровый, — Закаты, полдень и рассвет, Когда, смятен и очарован, Я древо чудное ращу И кроной небу угрожаю, И скудную свою пращу Далеким камнем заряжаю.

«Покуда над стихами плачут…»

Владиславу Брежневскому

в последний день его рождения

были подарены эти стихи

Покуда над стихами плачут, Пока в газетах их порочат, Пока их в дальний ящик прячут, Покуда в лагеря их прочат, — До той поры не оскудело, Не отзвенело наше дело. Оно, как Польша, не засинело, Хоть выдержало три раздела. Для тех, кто до сравнений лаком, Я точности не знаю большей, Чем русский стих сравнить с поляком, Поэзию родную — с Польшей. Еще вчера она бежала, Заламывая руки в страхе, Еще вчера она лежала Почти что на десятой плахе. И вот она романы крутит И наглым хохотом хохочет. А то, что было, То, что будет, — Про это знать она не хочет.

«Все правила — неправильны…»

Все правила — неправильны, законы — незаконны, пока в стихи не вправлены и в ямбы — не закованы. Период станет эрой, столетие — веком будет, когда его поэмой прославят и рассудят. Пока на лист не ляжет «Добро!» поэта, пока поэт не скажет, что он — за это, до этих пор — не кончен спор.