Я историю излагаю... Книга стихотворений

Читательские оценки

Прощая неграмотность и нахрап, читатель на трусость, как на крап на картах в разгар преферанса, указывать нам старался. Он только трусости не прощал и это на книгах возмещал: кто мирностью козыряли, прочно на полках застряли. Забыв, как сам он спины гнул, читатель нас за язык тянул, законопослушными брезгал и аплодировал резким. Хотя раздражала многих из нас читательская погонялка, хотя от нажима рассерженных масс себя становилось жалко,— но этот повышенный интерес сработал на литературный процесс.

«Начинается длинная, как мировая война…»

Начинается длинная, как мировая война, начинается гордая, как лебединая стая, начинается темная, словно кхмерские письмена, как письмо от родителей, ясная и простая деятельность. В школе это не учат, в книгах об этом не пишут, этим только мучат, этим только дышат: стихами. Гул, возникший в двенадцать и даже в одиннадцать лет, не стихает, не смолкает, не умолкает. Ты — актер. На тебя взят бессрочный билет. Публика целую жизнь не отпускает со сцены. Ты — строитель. Ты выстроишь — люди живут и клянут, обнаружив твои недоделки. Ты — шарманщик. Из окон тебя позовут, и крути и крутись, словно рыжая белка в колесе. Из профессии этой, как с должности председателя КГБ, много десятилетий не уходили живыми. Ты — труба. И судьба исполняет свое на тебе. На важнейших событиях ты ставишь фамилию, имя, а потом тебя забывают.

«Народ за спиной художника…»

Народ за спиной художника И за спиной Ботвинника, Громящего осторожненько Талантливого противника. Народ, за спиной мастера Нетерпеливо дышащий, Но каждое слово внимательно Слушающий и слышащий, Побудь с моими стихами, Постой хоть час со мною, Дай мне твое дыханье Почувствовать за спиною.

Обои

Я в этот сельский дом заеду, как уж не раз случалось мне, и прошлогоднюю газету найду — боем — на стене. Как новость преобразовалась! Когда-то юная была и жизнью интересовалась, а ныне на стену пошла. Приклеена или прибита, как ни устроили ее, она пошла на службу быта без перехода в бытие. Ее захваты и поджоги, случившиеся год назад, уже не вызывают шоки, смешат скорее, чем страшат. Совсем недавно было это: горит поджог, вопит захват. Захлебываясь, газеты об этом правду говорят. Но уши мира — привыкают, и очи мира — устают, и вот уже не развлекают былые правды их уют, и вот уже к стене тесовой или какой другой любой приклеен мир, когда-то новый, а ныне годный на обо.

«Какие споры в эту зиму шли…»

Какие споры в эту зиму шли во всех углах и закутах земли! Что говорили, выпив на троих и поправляя походя треух, за столиками дорогих пивных и попросту — за стойками пихнув! Собрания гудели, как мотор летательного сверх аппарата, и мысли выходили на простор для стычки, сшибки, а не для парада. На старенькой оси скрипя, сопя, земля обдумывала самое себя.

«Нужно ли выполнять приказы…»

Нужно ли выполнять приказы, шумные, как проказы, но смертельные, как проказа? Нужно ли подчиняться закону, нависающему, как балконы, но с мясным ароматом бекона? Нужно ли проводить решенья, не дающие разрешенья даже на легкое возражение? Старый лозунг — «Надо так надо!» нужно ли приветствовать, надо? А может, не нужно и не надо? Современники, товарищи, братцы, хочется сперва разобраться, а после с новой силой браться.

«Пришла пора, брады уставя…»

Пришла пора, брады уставя, о новом рассудить уставе, а если ныне кто без брад, того я также слушать рад. Старинное названое «Дума» и слово новое «Совет», где всяк, кто не дурак, не дура, обязан подавать совет. Восстановим значение слов, в стране Советов — власть советов, обдуманно начав для этого дискриминацию ослов.

«Интеллигенты получали столько же…»

Интеллигенты получали столько же и даже меньше хлеба и рублей и вовсе не стояли у рулей. За макинтош их звали макинтошники, очкариками звали — за очки. Да, звали. И не только дурачки. А макинтош был старый и холодный, и макинтошник — бедный и голодный, гриппозный, неухоженный чудак. Тот верный друг естественных и точных и ел не больше, чем простой станочник, и много менее, конечно, пил. Интеллигент! В сем слове колокольцы опять звенят! Какие бубенцы! И снова нам и хочется и колется интеллигентство, как деды и отцы.

«Знак был твердый у этого времени…»

Знак был твердый у этого времени. Потому, облегчившись от бремени ижицы и фиты, твердый знак оно сохранило и грамматика не обронила знак суровости и прямоты. И грамматика не утеряла, и мораль не отбросит никак из тяжелого материала на века сработанный знак. Признавая все это, однако в барабан не желаю бряцать, преимущества мягкого знака не хочу отрицать.

«Ответы пока получены только на второстепенные…»

Ответы пока получены только на второстепенные вопросы. На первостепенные ответов нет до сих пор. Вскипает горячей пеною по каждому случаю спор. Еще начать и кончить! Еще работы столько! Небо теперь не ближе, чем тысячу лет тому. Надо думать и делать, осознавая стойко, что конца истории не увидать никому.

Прощание

Добро и Зло сидят за столом. Добро уходит, и Зло встает… (Мне кажется, я получил талон На яблоко, что познанье дает.) Добро надевает мятый картуз. Фуражка форменная на Зле. (Мне кажется, с плеч моих сняли груз И нет неясности на всей земле.) Я слышу, как громко глаголет Зло: — На этот раз тебе повезло. — И руку протягивает Добру И слышит в ответ: — Не беру. Зло не разжимает сведенных губ. Добро разевает дырявый рот, Где сломанный зуб и выбитый зуб, Руина зубов встает. Оно разевает рот и потом Улыбается этим ртом. И счастье охватывает меня: Я дожил до этого дня.