Я историю излагаю... Книга стихотворений

«Горлопанили горлопаны…»

Горлопанили горлопаны, голосили свои лозунга, — а потом куда-то пропали, словно их замела пурга. Кой-кого замела пурга, кое-кто, спавши с голоса вскоре, ухватив кусок пирога, не участвует больше в споре. Молчаливо пирог жует в том углу, где пенсионеры. Иногда кричит: «Во дает!» — горлопанам новейшей эры.

«Семь с половиной дураков…»

Семь с половиной дураков смотрели «Восемь с половиной» и порешили: не таков сей фильм, чтобы пошел лавиной, чтобы рванулся в киносеть и ринулся к билетным кассам народ. Его могучим массам здесь просто нечего глядеть.

«Государственных денег не жалко…»

Государственных денег не жалко, слово чести для вас не звучит до тех пор, пока толстою палкой государство на вас не стучит. Вас немало еще, многовато не внимающих речи живой. Впрочем, палки одной, суковатой, толстой хватит на всех вас с лихвой. В переводе на более поздний, на сегодняшний, что ли, язык, так Иван Васильевич Грозный упрекать своих ближних привык. Так же Петр Алексеич Великий упрекать своих ближних привык, разгоняя боярские клики под историков радостный клик. Что там пробовать метод учета, и контроль, и еще уговор. Ореола большого почета палка не лишена до сих пор.

«Подышал свежим…»

Подышал свежим сельским кислородом. Трость на ель вешал, говорил с народом. И народ веско говорил сдуру: Это наш Васька! Как его раздуло!

«Не мог построить верно фразу…»

Не мог построить верно фразу, не думал о стихах и прозе и не участвовал ни разу в социологическом опросе. «Анну Каренину» с экрана усвоил. «Идиот» — с экрана. Но не болела эта рана. Читать? Ему, он думал, рано. Нет, не талдычил он, как дятел, строки любимого поэта. Рубля на книги не истратил — и думать не хотел про это. В наброске этом моментальном, в портрете этом социальном ни «но» не будет, ни «однако»: невежда, неуч был бедняга.

«Был бы хорошим, но помешали…»

Был бы хорошим, но помешали. Стал бы храбрым — не разрешили. Волком рожденный, ходит с мышами, серыми, небольшими. Не услышишь, не углядишь — перекрасясь под цвет мышиный, сжавшись, съежившись, как мышь, винтиком в мышиной машине.

Детали анкет

Граф не стесняется того, что граф, и дети графа, заполняя графы анкеты, пишут именно, что графы, ни на йоту правду не поправ. А дети кулаков все поголовье овечье, и лошажье, и коровье преуменьшают. Или просто врут. Хоть точно знают, что напрасный труд. Ведь есть меж небом пятым и седьмым какое-то всевидящее око, сказать попроще: что-то вроде бога — туман молочный или черный дым. Дворяне вычитали в книгах: есть! А дети кулаков — не дочитали. Лелеют месть, а применяют лесть, перевинтив в анкетах все детали.

«Стыдились своих же отцов…»

Стыдились своих же отцов и брезговали родословной. Стыдились, в конце концов, истины самой дословной. Был столь высок идеал, который оказывал милость, который их одевал, которым они кормились, что робкая ласка семьи и ближних заботы большие отталкивали. Свои для них были только чужие. От ветки родимой давно дубовый листок оторвался. Сверх этого было дано, чтоб он обнаглел и зарвался. И с рухнувший домик отца вошел блудный сын господином, раскрывшимся до конца и блудным и сукиным сыном. Захлопнуть бы эту тетрадь, и если б бумага взрывалась, то поскорее взорвать, чтоб не оставалась и малость. Да в ней поучение есть, в истории этой нахальной, и надо с улыбкой печальной прочесть ее и перечесть.

«Ни стыда, ни совести, а что же?..»

Ни стыда, ни совести, а что же? Словно в сельской школе. Устный счет. Нечего и спрашивать! Сечет! Быстрый, как рефлекс, в манере дрожи. Сопрягает, взвешивает, мерит, применяет к собственной судьбе. На слово же — и себе не верит. То есть главным образом — себе. Изредка под ложечкой пустое место, где должна бы быть душа, поедом его ест не спеша, и тогда он целый день в простое. Так же, как безногий инвалид на штанину полую взирает, он догадывается, что болит. Но самокопанье презирает. Устный счет — не хочет. Не велит.

Что почем

Деревенский мальчик, с детства знавший что почем, в особенности лихо, прогнанный с парадного хоть взашей, с черного пролезет тихо. Что ему престиж? Ведь засуха высушила насухо полсемьи, а он доголодал, дотянул до урожая, а начальству возражая, он давно б, конечно, дубу дал. Деревенский мальчик, выпускник сельской школы, труженик, отличник, чувств не переносит напускных, слов торжественных и фраз различных. Что ему? Он самолично видел тот рожон и знает: не попрешь. Свиньи съели. Бог, конечно, выдал. И до зернышка сгорела рожь. Знает деревенское дитя, сын и внук крестьянский, что в крестьянстве ноне не прожить: погрязло в пьянстве, в недостатках, рукава спустя. Кончив факультет филологический, тот, куда пришел почти босым, вывод делает логический мой герой, крестьянский внук и сын: надо позабыть все то, что надо. Надо помнить то, что повелят. Надо, если надо, и хвостом и словом повилять. Те, кто к справедливости взывают, в нем сочувствия не вызывают. Тех, кто до сих пор права качает, он не привечает. Станет стукачом и палачом для другого горемыки, потому что лебеду и жмыхи ел и точно знает что почем.

«Без лести предал. Молча…»

Без лести предал. Молча. Без крику. Честь по чести. Ему достало мочи предать без всякой лести. Ему хватило воли не маслить эту кашу. А люди скажут: «Сволочь!» Но что они ни скажут, ни словом, ни полсловом себя ронять не стал он перед своим уловом, несчастным и усталым.

Дом в переулке

Проживал трудяга в общаге, а потом в тюрягу пошел и в тюряге до мысли дошел, что величие вовсе не благо. По амнистии ворошиловской получил он свободу с трудом. А сегодня кончает дом строит, лепит злой и решительный. Не великий дом — небольшой. Не большой, а просто крохотный. Из облезлых ящиков сгроханный, но с печуркой — домовьей душой. Он диван подберет и кровать, стол и ровно два стула поставит, больше двух покупать не станет, что ему — гостей приглашать? Он сюда приведет жену, все узнав про нее сначала, чтоб любить лишь ее одну, чтоб она за себя отвечала. Он сначала забор возведет, а потом уже свет проведет. Он сначала достанет собаку, а потом уже купит рубаху. Всех измерив на свой аршин, доверять и дружить зарекаясь, раньше всех домашних машин раздобудется он замками. Сам защелкнутый, как замок, на все пуговицы перезастегнутый, нависающий, как потолок, и приземистый, и полусогнутый. Экономный, словно казна, кость любую трижды огложет. Что он хочет? Хто його зна. Что он может? Он много может.

Сон — себе

Сон после снотворного. Без снов. Даже потрясение основ, даже революции и войны — не разбудят. Спи спокойно, человек, родившийся в эпоху войн и революций. Спи себе. Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо. Улучшенье есть в твоей судьбе. Спи — себе. Ты раньше спал казне или мировой войне. Спал, чтоб встать и с новой силой взяться. А теперь ты спишь — себе. Самому себе. Можешь встать, а можешь поваляться. Можешь встать, а можешь и не встать. До чего же ты успел устать. Сколько отдыхать теперь ты будешь, прежде чем ты обо всем забудешь, прежде чем ты выспишь все былье… Спи! Постлали свежее белье.

«Вот мы переехали в новые дома…»

Вот мы переехали в новые дома. Я гляжу, гляжу, глаз не спуская: ровная, как сельская зима, новая архитектура городская, одинаковая, стандартизированная. То ли мало было средств, то ли дарованья не хватило — ящики бетонные окрест, в ящиках — бетонные квартиры, одинаковые, стандартизированные. Но каков переселенный люд: опытные старые рабочие, служащие и — куда пошлют — деревенщина, разнорабочие? Одинаковые? Стандартизированные? Ничего стандартного в них нет, будто с разных нескольких планет в новые квартиры переехали и не одинаковые и не стандартизированные.