Я историю излагаю... Книга стихотворений

«Брошенки и разводки…»

Брошенки и разводки, вербовки, просто молодки с бог весть какой судьбой, кто вам будет судьей? Вы всю мужскую работу и женскую всю заботу, вы все кули Земли стащить на себе смогли. Зимы ходили в летнем, в демисезонном пальто, но голубоватые ленты носили в косах зато. И трубы судьбы смолкают, а флейты — вступают спеша, и, как сухарь отмокает в чаю, — добреет душа.

«Торопливо всхлипнула. Сдержалась…»

Торопливо всхлипнула. Сдержалась — слишком не зайти бы далеко. Сильное как будто чувство жалость ограничивается так легко. И, слезинку сбросив рукавом, с жаром неостывшим вдруг заговорила о живом, лишь бы не подумать о погибшем.

Вечерний автобус

Смирно ждут автобус — после смены все ведь, — нехотя готовясь — нечего поделать — и к тому, что тесно, и к тому, что душно и неинтересно, а вот так, как нужно. Двадцать остановок, тридцать километров в робах и обновах, с хрустом карамелек, с шорохом газетным — плохо видно только. Тридцать километров вытерпим тихонько. А в окошко тянет запахами сада. Может, кто-то встанет: я, наверно, сяду. А в окошко веет запахами леса, и прохладный ветер расчудесно лезет. И пионерлагерь звуки горна тычет, и последний шлягер мой сосед мурлычет. И все чаще, чаще и все пуще, пуще веет запах чащи, веет запах пущи. И ночное небо лезет в дом бегучий, и спасенья нету от звезды падучей.

Уверенность в себе

Уверенные в себе по краю ходят, по кромке и верят, что в их судьбе вовек не будет поломки. А бедные неуверенные, не верящие в себя, глядят на них, как потерянные, и шепчут: «Не судьба!» Зарядка, холодный душ, пробежка по зимней роще способствует силе душ, смотрящих на вещи проще. Рефлексами же заеденные не знают счета минут: в часы послеобеденные себя на диване клянут. Судьба, она — домоседка. К ней надо идти самому. Судьба, она — самоделка, и делать ее — самому. Судьба — только для желающих. Ее разглядишь — сквозь дым твоих кораблей пылающих, сожженных тобой самим.

Евгений

С точки зрения Медного Всадника и его державных копыт этот бедный Ванька-Невстанька впечатленья решил копить. Как он был остер и толков! Все же данные личного опыта поверял с точки зрения топота, уточнял с позиций подков. Что там рок с родной стороною ни выделывал, ни вытворял — головою, а также спиною понимал он и одобрял. С точки зрения Всадника Медного, что поставлен был так высоко, было долго не видно бедного, долго было ему нелегко. Сколько было пытано, бито! Чаще всех почему-то в него государственное копыто било. Он кряхтел, ничего. Ничего! Утряслось, обошлось, отвиселось, образовалось. Только вспомнили совесть и жалость — для Евгения место нашлось. Медный Всадник, спешенный вскоре, потрошенный Левиафан, вдруг почувствовал: это горе искренне. Хоть горюющий пьян. Пьян и груб. Шумит. Озорует. Но не помнит бывалых обид, а горюет, горюет, горюет и скорбит, скорбит, скорбит. Вечерами в пивной соседней это бедный и этот Медный, несмотря на различный объем, за столом восседают вдвоем. Несмотря на судеб различность, хвалят культ и хвалят личность. Вопреки всему, несмотря ни на что, говорят: «Не зря!» О порядке и дисциплине Медный Всадник уже не скорбит. Смотрит на отпечаток в глине человеческой медных копыт.

«Бывший кондрашка, ныне инсульт…»

Бывший кондрашка, ныне инсульт, бывший разрыв, ныне инфаркт, что они нашей морали несут? Только хорошее. Это — факт. Гады по году лежат на спине. Что они думают? — Плохо мне. Плохо им? Плохо взаправду. Зато гады понимают за что. Вот поднимается бывший гад, ныне — эпохи своей продукт, славен, почти здоров, богат, только ветром смерти продут. Бывший безбожник, сегодня он верует в бога, в чох и в сон. Больше всего он верит в баланс. Больше всего он бы хотел, чтобы потомки ценили нас по сумме — злых и добрых дел. Прав он? Конечно, трижды прав. Поэтому бывшего подлеца не лишайте, пожалуйста, прав исправиться до конца.

«Отлежали свое в окопах…»

Отлежали свое в окопах, отстояли в очередях, кое-кто свое в оковах оттомился на последях. Вот и все: и пафосу — крышка, весь он выдохся и устал, стал он снова Отрепьевым Гришкой, Лжедимитрием быть перестал. Пафос пенсию получает. Пафос хвори свои врачует. И во внуках души не чает. И земли под собой не чует. Оттого, что жив, что утром кофе черное медленно пьет, а потом с размышлением мудрым домино на бульваре забьет.

Темпераменты

Один — укажет на резон, другой — полезет на рожон. Один попросит на прокорм, другой — наперекор. А кто-то уговаривал: идите по домам! В застенке разговаривал, на дыбу подымал. Характер, темперамент, короче говоря, ходили с топорами на бога и царя. Ослушники и послушники, прислужники, холопы у сытости, у пошлости, у бар или Европы, мятежник и кромешник, опричник, палач. И все — в одном народе, Не разберешь, хоть плачь.

Такая эпоха

Сколько, значит, мешков с бедою и тудою стаскал и сюдою, а сейчас ему — ничего! Очень даже неплохо! Отвязались от него, потому что такая эпоха. Отпустили, словно в отпуск. Пропустили, дали пропуск. Допустили, оформили допуск. Как его держава держала, а теперь будто руки разжала. Он и выскочил, но не пропал, а в другую эпоху попал. Да, эпоха совсем другая, А какая? Такая, что ее ругают, а она — потакает. И корова своя, стельная. И квартира своя, отдельная. Скоро будет машина личная и вся жизнь пойдет отличная.

«Крестьянская ложка-долбленка…»

Крестьянская ложка-долбленка, начищенная до блеска. А в чем ее подоплека? Она полна интереса. Она, как лодка в бурю в открытом и грозном море, хлебала и щи и тюрю, но больше беду и горе. Но все же горда и рада за то, что она, бывало, единственную награду крестьянину добывала. Она над столом несется, губами, а также усами облизанная, как солнце облизано небесами. Крестьянской еды дисциплина: никто никому не помеха. Звенит гончарная глина. Ни суеты, ни спеха. Вылавливая картошки, печеные и простые, звенят деревянные ложки, как будто они золотые.

«Сапожники, ах, проказники…»

Сапожники, ах, проказники, они на закон плюют: сначала гуляют в праздники, потом после праздников пьют. Сапожники, ах, бездельники, опять они пьяные в дым: субботы и понедельники пришпиливают к выходным. Они сапоги тачают, они молотком стучат и многое замечают, не уставая тачать. В их спорах нет суесловия и повторения книг. Новейшая философия начнется, быть может, с них.

Смерть велосипедиста

Нарушители тишины жить должны или не должны? Ну, конечно, не очень роскошно. Жить хоть как-нибудь все-таки можно? Где-нибудь работать, служить. Жить! Был однажды уже поставлен этот самый вопрос и решен работягой, от шума усталым, и его же финским ножом. Белой ночью в Североуральске тишина. Ни лязга, ни хряска, и ни стуку, ни грюку. Тишь. Что ты видишь во сне, когда спишь, новый город на алюминии, на бокситах, из тех городов, что смежают глаза свои синие после многих тяжелых трудов? Видишь ты, как по главной улице над велосипедным рулем негодяй какой-то сутулится через всю тишину — напролом. Он поет. Он весь город будит. Не желает он знать ничего. Петь еще пять минут он будет. Жить он будет не больше того. Улицу разбудил, переулок. Целой площади стало невмочь. Голос пьяных особенно гулок ночью. Если белая — ночь. Жить должны или не должны нарушители тишины? — Не должны! — решает не спавший после смены и час, завязавший воровство свое с давних пор честный труженик, бывший вор. С финкою в руках и в кальсонах на ногах железных, худых, защищать усталых и сонных, наработавшихся, немолодых он выскакивает и пьяному всаживает в спину финку по рукоять, и его леденит, замораживает: — Что я сделал? Убил! Опять! Отвратительна и тупа еще и убийством полным-полна та, внезапно наступающая оглушительная тишина. И певец несчастный склоняет голову на свое же седло: тишина его наполняет окончательно и тяжело. В ней смешались совесть и жалость вместе с тем, что тогда решалось: жить должны или не должны нарушители тишины.