Замок Эйвери

После того неистовства в Гоустл-Холле он больше ни разу не был со мною груб, напротив, нежен и страстен, таков, каким я мечтал его вернуть пол-июля. Частенько мы по тёмным уже вечерам просиживали в наших любимых развилках, я - с одной-единственной рюмкой коньяка, боясь сорваться, он, выпивая без вреда для ясности рассудка по пол-бутылки скотча, слушая меня. И только одного вопроса я так и не задал Рему: «Как он пережил полнолуние без Аконита? ". Мне было стыдно, что я заставил своего Короля страдать без вины, только из-за своей гордыни. Я же собирался, даже сварил Аконитовое зелье для Рема, но не посмел, вернее, наоборот, не позволил себе аппарировать к нему и, даже не заходя в дом, оставить кубок с зельем на его подоконнике. Право, до сих пор стыдно.

…Ну, а вот и ночь воспоминаний кончилась, пойду, выпью Антипохмельного зелья, я успею вернуться до обратной трансформации. Успеваю, Рем как раз превращается в человека и вот теперь он по-настоящему голоден, впрочем, как и я.

– Я закажу Линки завтрак поплотнее, а, Рем?

– Да, есть охота - сил нет.

– Ты можешь пока сходить в душ.

– Нет, сначала еда, потом - всё остальное.

– Линки! Плотный завтрак и побольше хлеба ломтями.

Мы уселись завтракать, второпях заглатывая куски яичницы с беконом и заедая это благообразие мягким пшеничным, безо всяких модных отрубей и прочих добавок, хлебом.

Потом едим сандвичи с курицей, ветчиной и сыром и на закуску - несколько хорошо обжаренных тостов с клубничным джемом. Наконец-то, впервые за два дня, мы наелись досыта.

– А теперь - в ванну, Север, как ты на это посмотришь?

– А я бы предпочёл душ, Рем, ведь вымыться нам всё равно придётся - мы же лежали на покрывале с твоей шерстью.

– А, ну тогда в душ и по очереди.

– Почему так сразу, Рем? Я мог бы тебе спинку потереть.

– Ну, пошли, только по-быстрому, а то надо проинспектировать Линки, чтобы он ничего не забыл ни из нашего, ни из моего дома.

– Ты заберёшь Линки с собой в Школу?

– Нет, я только возьму его на день в мой дом, ну, где я жил тогда, а завтра он будет у тебя.

– Да знаю я, где твой дом, и что он из себя представляет.

– Тогда почему? А, впрочем, теперь это неважно.

– Нет, уж ты спроси, о чём собирался, я прошу тебя, Рем.

– Хорошо, но я не думаю, что это имеет какое-либо значение теперь.

– Позволь, угадаю: ты об июльском полнолунии - почему я не аппарировал к тебе с зельем и, вообще, бросил тебя в это время, я угадал?

– Д-да, - нехотно признался Рем, словно бы это короткое слово далось ему с трудом.

– А ведь ты не поверишь, но я даже приготовил его для тебя, но не аппарировал.

И я объяснил Рему про свою поруганную гордость там, в Гоустле, про то, как я пил запоем и что я варил из всего множества зелий в тот проклятый месяц.

– Эх, погубит тебя, Север, собственная гордыня, да и меня заодно с тобой.

– Если можешь, прости меня. Это от того у тебя такие дни были напряжённые перед этим полнолунием?

– Да, от того.

– А я-то думал, это у тебя с позапрошлого года года тянется - ведь мы прошлым летом не ругались, но у тебя был тот же страх перед трансформациеями.

– Ещё и с позапрошлого года, с той июльской ночи. А теперь ещё одна июльская ночь страшная и болезненная - ну, не везёт мне по июлям.

– Ты здесь не при чём - в обоих случаях была только моя вина.

– Зато у тебя малыш крепкий растёт, а ведь не случайно я звал тебя к сыну на это Рождество. Но вообще ты не переживай так из-за эльфийского воспитания - поставят они ему человеческую речь.

– Если бы так уж волновался, то ещё тогда бы и нанял ему кормилицу-женщину.

– Ну, няней-то у твоего малыша будет женщина, верно?

– А чем эльфы плохи?

– Но… ты ведь не серьёзно так говоришь, я уверен.

– Зато я абсолютно серьзен. Няней у него будет Свободная Мать, как и у меня была та же Гикли. Моя мать начала обращать на меня внимание, я имею в виду, не просто похлопывая по щёчке, проходя мимо, только с достопамятного третьего дня рождения, хотя, признаюсь, и до этого заговаривала со мной по-французски, только я не понимал её, а в три года вдруг понял. И не очень-то она меня и после жаловала вниманием. Мне дозволялось только поцеловать ей руку перед завтраком и сказать: «Bon jour, maman». А к отцу я и подойти не смел, да он и не звал. Я на расстоянии кланялся ему и здоровался каждое утро, когда он вообще соизволивал выйти к нам с мамой, а это бывало нечасто. Только после того, как он отравил мать и через две недели пригласил в свой замок наставника для меня, тогда ещё шестнадцатилетнего Альвура, даже несовершеннолетнего волшебника, ведь отцу важно было происхождение гувернёра, его навыки в искусствах, необходимых, как он считал, своему сыну, и знание языков, ну и, всё-таки, возраст - не моложе пятнадцати, лучше «домашнего» юношу, чем выпускника какой-либо школы магии, кроме Дурмстранга, он стал выходить на обед с нами каждый день. И стал буквально допрашивать бедного краснеющего юношу о моих способностях, наличии у меня талантов в чём-либо, а после полугода пребывания Альвура в замке отец уже спрашивал его о моих успехах.

К Хогвартсу мой отец относился с крайне большими предубеждениями, отчасти оказавшимися правдивыми. Но Хогвартс был практически рядом, и у моего отца были трое знакомых в Попечительском Совете Школы.

– Да, ты был мальчик не простой, что называется, не с улицы, не то, что магглорождённые.

– Кстати, я заметил, когда мы были у Ноттов в июне, на двухлетие Париса и Куртия, а там ведь собрались сливки общества, что о магглорождённых говорят снова в уничижительном тоне, много хуже, чем о полукровках, хотя и их не балуют почётом. Да, к слову, и я того же мнения. Значит, снова времена-то меняются. А ты заметил?

– Ко мне, Изгою, вообще там никто бы не подошёл, если бы не твоя костлявая спина, - пытается Ремус увести разговор в сторону.

– Но Рем, ты же понимаешь, что Изгой - это социальный статус, а не чистота крови, ведь ты имеешь в жилах благородную, чистую кровь.

– Кровь, будем говорить прямо, оборотня, а не человека.

– Прошу тебя, не цепляйся к словам, Рем. Твой случай, быть может, уникален. Ведь раньше оборотни кусали совсем ещё детей или, напротив, уже взрослых, чтобы пополнить стаю, а вовсе не семнадцатилетних чистокровных юношей, с этим-то хоть согласись.

– И что?

– А то, что ликантропа-ребёнка не примут ни в одну из магических школ, тебе же просто старый лис дал доучиться, и ты уникальный цивилизованный вервольф с законченным магическим образованием, что дало тебе право стать профессором ЗОТИ и заместителем Директрисы Хогвартса.

– Завидуешь?

– Ну уж нет. Так что ты думаешь об этой тенденции, к которой я, побывав в июле (правда, пришлось до этого три дня не пить), опять-таки, у Ноттов, стал привыкать, про себя называя грянокровок «швалью»?

– Твои слова огорчают меня, прежде всего потому, что ты, такой сильный характером и горделивый, позволил кому-то повлиять на твои мысли и суждения о, в принципе, столь же равноправных членах магического мира, как и ты сам.

– Ты сравниваешь меня или может, хочешь сказать, что ты хуже грязнокровки?!

– Север, да что с тобой? Вспомни Гермиону Нотт, ведь при всех своих талантах и уме она была, как ты говоришь, всего лишь грязнокровкой!

– Покойная миссис Нотт добилась признания собственной усидчивостью и крайне, заметь, очень крайне редкими способностями и складом ума, впрочем совершенно не женским.