Заводные апельсины

2

В общем, как раз с водворения к нам этого нового зека и началось мое освобождение из Гостюрьмы - из-за его скверного и склочного нрава, грязных помыслов и подлых намерений, которые привели к тому, что неприятности начались в тот же день. Он был очень хвaстиив, в упор нас не замечал и разговаривал высокомерным тоном. Дал нам понять, что он единственный во всем зоопарке настоящий прeступник в зaконe, он, дескать, сделал то, он сделал это, одним щелчком он десять ментов убил, и всякий тому подобный кaл. Ни на кого он этим большого впечатления не произвел, бллин. Тогда он стал вязаться ко мне, поскольку я там был самый младший, пытаясь доказать, что это я, как самый младший, должен зaспaх на полу, а вовсе не он. Однако остальные за меня вступились, заорали: "Оставь его в покое, ты, выродок бaрaтшни", и тогда он затянул старую-престарую песню про то, что его никто не любит. Короче, в ту же ночь я проснулся оттого, что этот ужасный зек и впрямь улегся ко мне на полку, которая и так была дико узкой (она была в нижнем из трех ярусов), мало того, он еще принялся нашептывать мне какие-то qриaзныje любовные словечки и гладить, гладить, гладить. Ну, тут я стал совсем бeзумни и с ходу выдал ему, хоть я и не различал ничего толком, потому что горел только маленький красный свет на площадке. Но я знал, что это он, вонючий козлинa, а когда начался настоящий переполох и включили свет, я увидел его подлую хaриу, которая была вся в крови, текущей из губы, рассеченной ударом моего кулака. Дальше все пошло, как всегда, то есть мои сокамерники проснулись и стали присоединяться к драке, шедшей немного нeсурaз из-за полутьмы; от шума проснулся чуть не весь ярус, там и сям послышались критши и громыхание жестяными мисками о стену: всем зекам во всех камерах почудилось, будто вот-вот начнеця большой бунт. Зажегся свет, набежали, размахивая дубинками, вертухаи в своих кепи и рубашках навыпуск. Стали видны наши разгоряченные хaри, мелькающие в воздухе кулаки, стоял критш и ругань. Я высказал сбою жалобу, но вертухаи в один голос заявили, что, видимо, это я сам, ваш скромный повествователь, все и затеял, потому что на мне не было ни царапинки, тогда как тот ужaсни зек обливался кровью из разбитого моим кулаком ротa. От этого я вконец обeзурнeл. Сказал, что ни одной нотши не стану спaтт в этой камере, если тюремная администрация позволяет всякому вонючему пидeру приставать ко мне, когда я сплю и не могу постоять за себя. "Жди до утра, - ответили мне.

– Или, может, вашему высочеству подавай отдельную комнату с ванной и телевизором? Утром разберемся. А в данный момент, дружок, хватит выступать, и давай-ка преклони бaшку на соломенный тюфяк, да чтоб никаких тут больше зaвaрух не затевал. Ты хорошо понял? " С тем они удалились, дав всем напоследок хорошенькую нaкaтшку; вскоре погасили свет, но я сказал, что весь остаток нотши проведу сидя, а тому гаду говорю: "Давай, лезь на мою полку, если хочешь. Мне она больше не нравиця. Из-за того что такой кaл, как ты, к ней прикасался, для меня она теперь опоганена". Но тут вмешались сокамерники. Все еще отирая пот после ночной битвы, Еврей сказал:

– Нет уж, знаешь ли, так не пойдет, братец. Нечего всяким паскудникам сдавать позиции. А новенький говорит:

– Ну ты, жид, заплыви говном, - в том смысле, что заткнись, но так звучало обидней, отчего Еврей тут же изготовился к толтшоку. А Доктор говорит:

– Ну-ну, джентльмены, зачем нам неприятности, что за чушь?
– причем тоном этаким свецки-небрежным. Однако новенький продолжал нарываться. Явно видел себя жутт каким крутым громилой, которому при шестерых других сокамерниках спать на полу прямо-таки зaпaде, а лезть на милостиво предложенную койку обидно. В своей издевательской манере он прицепился и к Доктору:

– Аааааа, ты неприяааааатносгей не хочешь, пуууупсик!

Но тут Джоджон, жилистый, резкий и злобный, сказал:

– Если уж не выходит поспать, займемся образованием. Нашему новому другу хочеця, чтобы мы препо-дади емуурок.
– Несмотря на специальность насильника, речь у него была неплохая, он говорил веско и точно. Новый зек презрительно осклабился:

– У-тю-тю-тю-тю, как страшно!
– И вот с этого все началось всерьез, причем как-то так по-тихому, никто даже голоса не повысил. Сперва новенький попытался было пискнуть, но Уолл заткнул ему рот, а Еврей держал его прижатым к прутьям решетки, чтобы его было видней в красноватом оцвете лампочки на площадке, и он лишь едва постанывал - оо, оо, оо. Был он не бог весть каким крепышом, отбивался слабенько; видимо, для того он и шумeл, для того и хвастался, чтобы возместить свою слабость. Зато я, увидев в красной полутьме красную кровь, почувствовал в кишкaх прилив знакомого радостного предвкушения.

– Мне, мне его оставьте, - говорю.
– Дайте-ка, братцы, я его поучу. Еврей поддержал меня:

– Пгавильно, пгавильно, гебята. Вгежь ему, Алекс.
– И они все оцтупили в темноту, предоставив мне свободу действий. Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его - хрясь-хрясь-хрясь - головой об пол. Еще разок я ему хорошенько приложил сапогом по тыквe, он всхрапнул, вроде как засыпая, а Доктор сказал:

– Ладно, по-моему, хватит, урок запомниця.
– Он сощурился, пытаясь разглядеть распростертого на полу избитого вeкa.
– Пусть ему сон присниця, как он отныне будет паинькой.

Мы все устало расползлись по своим полкам. А во сне, бллин, мне приснилось, будто я сижу в каком-то огромном оркестре, где кроме меня еще сотни и сотни исполнителей, а дирижер вроде как нечто среднее между Людвигом ваном и Г. Ф. Генделем - то есть он и глухой, и слепой, и ему вообще на весь остальной мир плeвaтт. Я сидел в группе духовых, но играл на каком-то таком розоватом фаготе, который был частью моего тела и рос из середины живота, причем только это я в него дуну, тут же - ха-ха-ха: щекотно, прямо не могу, до чего щекотно, и от этого Людвиг ван Г. Ф. весь стал жутко рaздрaж, как бeзумни. Подошел ко мне вплотную да как закричит мне в ухо, и я, весь в поту, проснулся. Разбудил меня, конечно же, совсем другой шум это заверещал тюремный звонок - ззззынь-ззззынь-ззззынь! Утро, зима, глaззя слипаюця, будто там сплошной кaл, разлепил их, и сразу безжалостно резанул врубленный на всю тюрьму электрический свет. Вниз глянул, смотрю, новенький лежит на полу в кровище, синий, и до сих пор не пришел в себя. Тут я вспомнил ночные дела и себе под нос ухмыллнулсиa.

Однако спустившись с полки и тронув его босой ногой, я ощутил ею нечто твердое и холодное, и тогда я подошел к полке Доктора и стал его трясти, потому что вставал Доктор всегда дико тяжело. Но на сей раз он скоренько соскочил с полки, так же как и остальные, кроме Уолла, который спал, как тшушкa.

– Эк-кое невезенье, - сказал Доктор. ^- Видимо, сердце не выдержало.
– Потом добавил, переводя взгляд с одного из нас на другого: - Зря вы его так. И кто только догадался!
– Но Джоджон тут же окры-силсиa:

– Вот еще. Док. Ты ведь и сам дубасил его за милую душу.

Ко мне повернулся Еврей и говорит: - Я так скажу: наш Алекс чегесчуг гогяч. Тот последний удаг был очень нехогош. Тут уже и я взъелся:

– А кто начал-то, кто начал-то, а? Я немножко, в самом конце добавил, скажешь, нет?
– И пальцем на Джоджона: - Это его, его была идея.
– Тут Уолл всхрапнул громче обычного, и я сказал: - Разбудите же этого вонючего выродкa. Это же он ему пaстт затыкал, пока Еврей держал у решетки.
– А Доктор в ответ:

– Никто не отрицает, все к нему по чуть-чуть. приложились - чисто символически, надо ведь учить уму-разуму, - но совершенно очевидно, мой дорогой мальчик, что это именно ты со свойственной юности горячностью и, я бы сказал, неумением соразмерить силу, взял да и замочил беднягу. Жаль, жаль, жаль.

– Предатели!
– возмутился я.
– Лжецы и предатели!
– Вижу, опять, точь-в-точь как два года назад мои так называемые друзья того и гляди сдадут меня со всеми потрохaми ментам. Никому, бллин, ну никому на белом свете нельзя верить! Джоджон пошел разбудил Уолла, и тот сразу же с готовностью подтвердил, что это я, ваш скромный повествователь, совершил весь этот рaздрызг и насилие. Когда пришли сперва вертухай, потом начальник охраны, а потом и сам комендант, все мои как бы товарищи по камере, перекрикивая друг друга, бросились наперебой рассказывать, что и как я делал, чтобы убивaтт этого никчемного извращенца, чей окровавленный труп мешком валялся на полу.

Странный был день, бллин. Мертвую плотт утащили, после чего во всей тюрьме всех заперли по камерам до особого распоряжения; жрa^шку не выдавали, не разносили даже тшaи. По площадкам ярусов расхаживали вертухай и надзиратели, то и дело покрикивая; "Молчать! " или "Заткни хлебало! ", едва только им послышиця, что где-то в какой-то камере раздался шепот. Потом около одиннадцати утра движение как-то так напряженно стихло, и в камеру извне начала проникать вроде как вонн страха. А потом мимо нас торопливо прошли комендант, начальник охраны и какой-то очень важного вида тшeловeк; при этом они спорили между собой, как бeзумни. Похоже, что они дошли до самого конца яруса, потом стало слышно, что они возвращаюця, на этот раз медленнее, и уже выделялся голос коменданта, толстенького, вечно потного белобры-сенького человечка, который в основном говорил: "Да, сэр! " и "Ну что же тут поделаешь, сэр? " и все в таком духе. Потом вся компашка остановилась у нашей камеры, и начальник охраны отпер дверь. Кто среди них главный, было видно сразу: высоченный такой голубоглазый диaдиa в таком роскошном костюме, бллин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модном до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: "Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собирать преступников вместе и смотреть, что получиця! Вместо наказания мы создаем полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы нам скоро понадобяця для политических преступников". Я не очень-то, бллин, пони, но, опять-таки, он ведь не ко мне и обращался. Потом говорит: "А обычный преступный элемент, даже самый отпетый (это он меня, бллин, валил в одну кучу с настоящими прeс+упникaми и предателями к тому же), лучше всего реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами видите. Им это их так называемое наказание даже нравиця. Вот, начинают уже и здесь убивать друг друга". И он обратил жесткий взгляд голубых глаз на меня. А я - храбро так - и говорю:

– При полном к вам уважении, сэр, я категорически возражаю. Я не обычный преступник, к тому же не отпетый. Другие, может, здесь и есть отпетые, но не я.
– При этих моих словах начальник охраны весь стал лиловый, да как закричит:

– А ну, сволочь, заткни свое пакостное хлебало! Не знаешь, что ли, перед кем стоишь?

– Да ладно, ладно, - отмахнулся от него важный вeк. Потом обернулся к коменданту и сказал: - Вот его первым в это дело и запустим. Молод, смел, порочен. Бродский с ним завтра займеця, а ваше дело сидеть и смотреть, как работает Бродский. Не волнуйтесь, получиця. Порочный молодой бандюга измениця так, что вы его не узнаете.

Вот эти-то жесткие слова, бллин, как раз и оказались вроде как началом моего освобождения.

3

Тем же вечером вечно дерущиеся зверюги надзиратели вежливо и любезно препроводили меня в самое сердце тюрьмы, священнейшее и заветнейшее место кабинет коменданта. Комендант нехотя глянул на меня и сказал:

– Ты, видимо, не знаешь, кто это приходил утром, а, номер 6655321? И, не ожидая от меня ответа, продолжал: - Это был ни больше ни меньше как министр внутренних дел, новый министр; что называеця, новая метла. В общем, какие-то у них там странные новые идеи в последнее время появились, а я что ж... мне приказали, я выполнил, хотя, между нами говоря, не одобряю. Самым решительным образом не одобряю. Сказано было; око за око. Если кто-то тебя ударит, ты ведь дашь сдачи, так или нет? Почему же тогда Государство, которому от вас, бандитов и хулиганов, так жестоко достаеця, не должно с соотвецтвующей жестокостью расправляться с вами? А они вот говорят: не должно. У них теперь такая позиция, чтобы плохих в хороших превращать. Что мне лично кажеця грубейшей несправедли. востью. Так, нет?