Зелёная земля

На тарелке недомолвка -

вся кривая, как креветка.

Как бы этак бы отсюда -

мелким бесом, пешей сошкой!

Тут бумажная посуда -

вкупе с пластиковой ложкой…

А на тоненькой свирели

мы играли не вчера ли

боже-что-мы-натворили,

но свирели леденец

тает на устах ничейных,

тает на необычайных,

и поёт весёлый чайник

вот-и-сказочке-конец.

* * *

До чего же нелепая буря:

всё разрушить, всё переломать!..

Я хочу на ту сторону моря,

где могли бы меня понимать.

Волны, птицы, пустынные пляжи,

волны, птицы – и волны опять…

Там, наверное, всё это то же,

но могли бы меня понимать!

И кормили б домашним вареньем,

и поили б домашним вином,

и не знали бы мы, что стареем,

что ветшает страна, сад и дом,

и чудесная нить разговора

всё тянулась бы времени вспять -

я хочу на ту сторону моря,

где могли бы меня понимать…

где, как в старом и глупом романе,

было б плохо, но сносно вполне,

где могли бы… да не понимали,

когда я был на той стороне.

* * *

На каком бы языке обратиться к этой птице?

На каком ни обратись – не ответит, не поймёт,

а возьмёт да улетит – и уже не возвратится:

птицы – ветреный народ, очень ветреный народ.

Я хочу поговорить – ни на чём не спотыкаясь,

на безмозглом языке, на молочном языке:

слов пятнадцать – двадцать пять – я поплачу, и покаюсь,

и напьюсь, и захлебнусь в этом бурном молоке.

Я хочу поговорить – и не то чтобы о чём-то,

и не то чтоб о своём, но без всякого стыда,

я хочу поговорить – быстро, путано, нечётко:

половина слов внутри – половина где когда.

Ах, кому бы никому: Богу, чёрту, лексикону -

свечка, печка, кочерга – всё равно, что есть – то есть!

Я хочу поговорить, только не по телефону…

Лучше как-нибудь не так.

Лучше где-нибудь не здесь.

* * *

Твои мысли – в тучах,

в твоём небе – немочь,

дорогой Тут Тутыч,

дорогой Там Тамыч!

Строчки не напишешь,

пары слов не свяжешь…

крылышками машешь -

улететь не можешь.

Голубю учиться

страсти ястребиной -

в верности отчизна

поклялась чужбиной,

бабочка с Тибета

залетела в улей -

в вечности свобода

поклялась неволей.

Метка инородца -

кровью на сорочке:

близнецы дерутся

у зеркальной речки.

А земля громадна -

сколько хочешь ссорься,

и нигде не видно

солнца или сердца.

2004

ДВЕНАДЦАТЬ ПАМЯТНИКОВ

1

Если не вглядываться в полутьму,

а так… идти в полутьме -

там будет памятник одному

слову у нас в уме:

маленький памятник Слову Дом -

верхом на лихом скакуне…

но он за берегом, за мостом,

на другой стороне.

Его пьедестал – прибрежный песок

да красной глины комок,

и он не низок и не высок -

точно как теремок.

Но тот, кто этим путём ведом,

увидит наверняка

маленький памятник Слову Дом -

издалека.

Некий возвышенный произвол -

нежен и белокрыл -

как-то, играя, его возвёл

да и забыл,

что пьедестал его из песка…

Боже, помилуй нас -

всех нас, идущих к нему, пока

он не исчезнет из глаз.

2

Памятник Бабочкиному Крылу

маленькой улочки на углу -

там, где в проёме портала,

кажется, и пролетала

бабочка пару столетий назад.

Этот торжественный эпизод

запёчатлён в граните:

в образе лёгкой сети

тонких, как чайный фарфор, улик -

прожилок, сбежавшихся в узелок.

Бабочка, бабочка, тяжек гранит -

тяжек гранит, да с землёю роднит.

Бабочка, бабочка, сердце легко -

сердце легко, да парит высоко.

Только наладятся в мире дела -

тут же у Бабочкиного Крыла

встретятся, всё ещё юны,

Первой Любви ветераны:

будет оркестра старинная медь

снова смеяться, рыдать и неметь -

словно бы и не заметя

пары минувших столетий.

3

Трудно смотреть без улыбки

на памятник Ореховой Скорлупке -

шлюпке посреди океана,

победившей два урагана!

Из чего она только сделана,

что миры перед нею ветхи?

Из какого железного дерева,

из какого дерева Бодхи?

Из какого нежного пафоса,

из какого крепкого лотоса,

что стихия пред ней – любая -

на коленях стоит, робея,

и не может слова сказать?

И что толпы прибрежного люда,

в океан закинувши сеть,

ждут своего чуда?

На воде золотая тропка,

уходящая в небеса,

где Ореховая Скорлупка

подняла паруса -

и по этой тропке, как посуху,

жизнь поднимется на корму

и поклонится мачте как посоху -

пилигримскому.

4

Остановил на лету строку

солнечной бронзой

памятник Поющему Тростнику,

ух, какой грозный!
–

Полное внутренней синевы

полое тело,

все они, все они таковы -

небесные стрелы.

Но памятник Поющему Тростнику

возьмёт первую нотку -

выплеснет радость или тоску

на одну минутку

и – опять молчать, хоть ты тут умри:

мне – что… я осока!

Да мы-то знаем, что у него внутри

заключена музыка.

И с дальнего поля, с дальней реки -